ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. В решающий момент писатель видит страшный сон. В действительности же ему светит счастливая звезда, а все небо озаряет яркая заря

Почти забыв о сне и пище и просидев целых полмесяца, Чжуан Чжун в конце концов написал длинный панеги­рик о революционных образцовых пьесах. На сей раз ему даже не пришлось подавать петиции, заместитель председателя ревкома Би Юнгэ сам почтительно взял эту статью обеими руками, сказав, что завтра он едет в Пекин и лично передаст ее в группу культуры Госсо­вета для последующего ознакомления центрального руководства. Хотя главарь провинциальных цзаофаней отличался большой заносчивостью и грубостью, такая статья была ему очень нужна, потому что ее публикация действительно прибавила бы славы провинции. Он го­ворил об этом без устали.

Конечно, Чжуан Чжун считался известным писате­лем, и одна статья не играла для него особой роли, но эта была его первым произведением, созданным в разгар великой пролетарской культурной революции, первым критическим выступлением об образцовых пьесах и всей новой литературе, первым его обращением в верхи и даже в самый штаб революционного проле­тариата. Поэтому Чжуан Чжун и радовался и беспо­коился, нервы его были напряжены до предела. Каждая фраза статьи отпечаталась в его мозгу, словно отлитая в свинцовые литеры. Вкрадчивый внутренний голос го­ворил ему: «Как хорошо, что ты написал такую важную статью, восславил храм подлинного искусства и заклей­мил литературные трупы!» Но другой, гневный, голос возражал: «А достаточно ли решительно ты рассчитался с теми ядовитыми гадами, которые семнадцать лет тер­зали нашу литературу и выступали против поднятого в ней красного знамени?» Эти два голоса то засовыва­ли его в раскаленную добела домну, то вытаскивали на землю, скованную льдом и снегом, обдуваемую суровы­ми северными ветрами. Подобной пытки не мог выдер­жать даже такой герой, как Чжуан Чжун, поэтому в конце концов он дико устал и захотел спать.

И тут вдруг кто-то за окном позвал его. Сначала писатель не мог подняться, потом все-таки встал, по­дошел к окну, но никого не обнаружил. Он снова улегся — снова крик, и снова никого нет. Вместо этого он увидел в темноте ворота уездного города и надврат-ную башню, возвышающуюся словно черный великан. Откуда здесь его родной город? Уж не попал ли он в преисподнюю? Чжуан вошел в знакомые ворота, там было черным-черно и ни одного звука, как будто все люди исчезли. В этой гнетущей тишине внезапно раз­дался страшный стон, какой мог издать только умира­ющий человек. Чжуан Чжун бросился вперед, добежал до своего родного дома и рядом с ним увидел полураз­валившуюся хижину, где жили его соседи. Он вспомнил, что среди них была одна сумасшедшая старуха, которая вечно ходила с распущенными волосами, желтым худым лицом и гневно округлившимися глазами. Завидев кого-нибудь, она разевала рот, вытягивала свои тонкие грязные руки и норовила ударить или укусить. Муж был вынужден посадить ее на толстую железную цепь, но Чжуан каждый раз, когда проходил мимо, все равно дрожал от страха и покрывался холодным потом, как будто сумасшедшая могла напасть на него и съесть.

Теперь Чжуан Чжун понял, что старуха умерла, заглянул в хижину и при колеблющемся свете масля­ной лампы увидел ее труп, лежащий на полу, по-преж­нему с распущенными волосами. Ужас, знакомый еще с детства, подкатил к его сердцу, волосы встали дыбом, руки и ноги похолодели. И вдруг умершая начала мед­ленно подниматься, тянуться к нему... Чжуан не мог ни крикнуть, ни шевельнуться: казалось, его связали тон­кой проволокой, он хотел освободиться от нее, но еще больше запутывался. Давным-давно ему рассказывали, что после смерти люди превращаются в духов. Так, может быть, это вовсе не труп старухи, а ее дух, чудодейственным образом связавший его? Он совсем обезумел от страха, громко крикнул и проснулся. Оказывается, это был только сон! Но сердце бешено колотилось, на лбу выступил холодный пот, вокруг тела действительно обвивалась проволока. Чжуан Чжун сно­ва вздрогнул: откуда она? Что все это значит?! И тут он сообразил, что на эту проволоку он вешал свою одежду. Она, видимо, свалилась, а Чжуан, когда ворочался во сне, накрутил ее на себя. Тем не менее он продолжал сомневаться и еще несколько дней провел в страхе.

Как же истолковать этот сон? Немало помучившись, Чжуан Чжун наконец вспомнил то, что когда-то гово­рили ему старики: страшный сон нужно толковать на­оборот, это счастливое предзнаменование. Но в течение нескольких дней никаких приятных вестей не прихо­дило. Однажды писатель встретил на улице Би Юнгэ и был поражен тем, что тот только хмыкнул ему в ответ. Чжуан знал, что каждое движение этого челове­ка точнехонько отражает политическую конъюнктуру; выходит, ничего хорошего ждать не приходится. Он уже собирался под благовидным предлогом улизнуть в деревню, чтобы «закалиться» там у тестя с тещей, как вдруг услышал, что его статья опубликована в пекин­ской газете, да еще с его собственной подписью, набранной крупными иероглифами! Наш герой был та окрылен этим, что то плакал от радости, то потир руки, то громко смеялся. Он сразу понял колоссальн значение своей публикации, потому что с начала куль­турной революции печатали только рабочих, крестьян и солдат, а это была первая статья профессионального литератора. Можно не сомневаться, что ее одобрил сам пролетарский штаб! Чжуан Чжун чувствовал себя слов­но человек, ставший лауреатом дворцовых экзаменов в старом Китае: вокруг бьют в гонги, к воротам несутся три конника, впереди скачет гонец с неслыханной вестью...

Итак, Чжуан буквально не успевал переварить все безграничное содержание, заключенное в дошедшем до него радостном известии. Заместитель председателя ревкома провинции Би Юнгэ лично пожаловал к нему с визитом, источая столько улыбок, что их можно было черпать горстями. Он принес с собой телеграмму, в которой говорилось: «Вам поручается немедленно послать писателя Чжуан Чжуна в столицу для доклада. Заместитель заведующего группой культуры Госсовета Вэй Тао».

Би Юнгэ дружески похлопал Чжуана по плечу и добавил:

— Я ведь давно говорил, что ты у нас редкий писатель. Разве не так?

Чжуан Чжуну не понравилось это панибратское по­хлопывание, но он только сдержанно улыбнулся:

— Видишь ли, старина, я всего лишь красное зер­нышко, которое центральное руководство бросило в нашу провинцию!

Би Юнгэ взглянул на него с опасливым уважением и замолк. А писателю все больше казалось, что он произнес сущую правду.

Через два дня после этого Чжуан с телеграммой в ру­ках почтительно стоял перед домом заместителя за­ведующего группой культуры Госсовета Вэй Тао. Он уже несколько раз сказал привратнику, что товарищ Вэй лично вызвал его по телеграфу, что на работе он его из-за воскресенья не застал, совал привратни­ку телеграмму, но тот даже глазом не моргнул и ничего не ответил — кроме того, что пускать не ве­лено. Чжуан Чжун вспомнил строку Хань Юя: «Триж­ды приходил к воротам, однако стражник не пустил». Как видно, эти привратники с древности были низ­кими людьми! Впрочем, благородный муж должен уметь терпеть любые невзгоды, так что подожду.

Но стоять пришлось долго. И ноги и поясница Давно ныли, поэтому Чжуан присел на корточки и, недовольный, подумал: «Здорово обюрократился этот Вэй!» Он вспомнил, как впервые встретился с ним, и еще больше помрачнел. Это было несколько лет назад, когда Чжуан опубликовал свое первое произве­дение и уже мог считаться более или менее извест­ным писателем, а Вэй Тао состоял на второстепен­ных ролях в концертной бригаде, играя всяких маль­чишек, разносчиков и прочее. Чжуан Чжун даже не был уверен, что хоть раз разговаривал с ним — толь­ко трепал его за вихры. Потом Вэй Тао каким-то образом попал в Пекин, стал обучаться искусству столичной музыкальной драмы, а когда Чжуан снова обратил внимание на его имя, он был уже главным артистом в образцовых революционных пьесах, на всех стенах висели цветные афиши с его изображе­нием, а в газетах печатались его статьи, гневно об­личающие господство контрреволюционной и ревизиони­стской линии в искусстве последних семнадцати лет. Вскоре его имя начали упоминать рядом с именами вож­дей; в речах этих вождей то и дело мелькали его реп­лики; как важная персона, он стал рассуждать о задачах театрального фронта; его выступления рассы­лались на места как руководящие документы. Совер­шенно ясно, что он стал доверенным помощником центрального руководства, одним из лидеров движения за образцовые революционные пьесы, но это вовсе не значит, что он может забывать прошлое и застав­лять меня, крупного писателя, сидеть на корточках возле его ворот!

Внезапно во дворе раздался автомобильный гудок, ворота распахнулись, из них выехала черная легковая машина марки «Красное знамя». Чжуан Чжун поспеш­но выпрямился. Поравнявшись с ним, машина оста­новилась, и кто-то поманил его внутрь. Писатель по­думал, что это вовсе йе его, оглянулся — не стоит ли кто-нибудь за ним, но никого не было. Тогда он подбежал к машине и увидел человека с черны­ми блестящими волосами, пышными, как у Пушкина, бакенбардами и живыми глазами, который улыбался ему. Чжуан не мог понять, где он раньше встречал­ся с этим человеком, а тот нетерпеливо позвал:

— Эй, Чжуан, ну иди же, садись скорей!

Тут только Чжуан Чжун очнулся и сообразил, что это Вэй Тао. Он никак не думал, что за про­шедшие несколько лет Вэй мог так измениться, стать таким благообразным. Писатель бросился к нему, на­чал обеими руками пожимать ему руку, спрашивать о здоровье и уже совсем хотел сесть с ним рядом, когда шофер открыл переднюю дверцу и сказал: «Сюда!» Дело в том, что на заднем сиденье, кроме Вэй Тао, сидела какая-то соблазнительная красотка. Чжуан Чжун подумал, что это жена Вэя, но тот почему-то не представил ее. В результате писатель сел рядом с шофером, всю дорогу почтительно отвечал на вопросы Вэй Тао и даже не смел ни повернуть головы, ни спросить, куда они направляются.

Чжуан впервые ехал в «Красном знамени» и на­шел это очень приятным. Прохожие смотрели на них как на нечто таинственное, а он, когда вышел из машины, точно так же взглянул на все вокруг себя. Перед ними был какой-то бывший княжеский двор с расписными беседками, террасами и башнями, со скалами и камнями причудливой формы, с пышными диковинными деревьями. Пока он стоял в изумлении, к нему подошел Вэй Тао.

— Публикация твоей статьи была замечена высшим руководством! Оно просило меня рекомендовать людей для создания новых образцовых пьес, а я назвал твое имя и предложил вызвать тебя в Пекин...

Чжуан Чжун жалел, что не может немедленно промыть уши, чтобы не пропустить ни одного слова. Стремясь передать свое неописуемое волнение, он рас­сыпался в самых горячих и искренних благодарностях, хотел добавить еще что-нибудь очень скромное, кра­сивое, достойное настоящего писателя, долго пыхтел, но так ничего и не придумал. Пока он чесал в за­тылке и прочих местах, Вэй Тао добавил:

— Помни, старина, что наша жизнь, наша плоть, наши души — словом, все наше неразрывно связано с пролетарским штабом, с высшим руководством.

Писатель закивал, словно цыпленок, клюющий зер­но, и вскинул руку как для клятвы:

— Ваше наставление для меня священно! Пусть меня разрежут на куски и раздробят мои кости, пусть мне размозжат голову и вырвут печень, если я не готов отдать свою жизнь, свою плоть и всего себя высшему руководству. Я в любую минуту встану на защиту его и пролетарского штаба!

После всей этой церемонии они вошли в неболь­шой кинозал, уставленный мягкими креслами, и стали один за другим смотреть старые фильмы, которые и пугали и опьяняли Чжуан Чжуна. А для Вэй Тао это было совсем не в новинку. Положив ноги на спинку переднего кресла, он не столько глядел на экран, сколько болтал и смеялся со своей спутницей.

Через три дня после этого Чжуан Чжун под не­посредственным руководством Вэй Тао начал писать новую образцовую пьесу «Логово тигров и пучина драконов». Материалом для нее должны были стать четыре пьесы и фильмы, которые почти двадцать лет пользовались большой популярностью, но в период великой культурной революции подверглись суровому осуждению. А основная задача переделки состояла в создании высоких, совершенных образов пролетар­ских героев, которые были бы лишены каких-либо недостатков и озаряли путь зрителям и читателям. Второстепенные персонажи по своему общественному положению не могли подниматься выше главных героев, потому что иначе получался чрезмерный демократизм, да и неясно становилось, кто кого главнее. В образ­цовой пьесе следовало всячески оттенять выдающиеся качества героев, заострять конфликты, беспощадно бичевать врагов, добиваться живого диалога, разносто­ронней характеристики главных персонажей. Посколь­ку Чжуан обладал не только богатейшим жизненным опытом, но и самым красочным стилем, я не буду пытаться соперничать с ним, описывая весь процесс творчества, скажу лишь, что, когда пьеса была закон­чена, Чжуан Чжун хотел из скромности назвать ее переделкой, но Вэй Тао вдруг дико вспылил:

— Какая еще переделка?! Пьесы и фильмы, на ко­торых мы основывались,— это сорняки, ядовитые тра­вы, порождения контрреволюции и ревизионизма! Мы лишь использовали их материал, но коренным образом переработали его и создали совершенно новое произве­дение. Если мы назовем это переделкой, это принизит величайшую роль образцовых революционных пьес!

Чжуан Чжун аж вспотел от страха. Он долго говорил, каялся в своих ошибках, униженно просил простить его и даже сочинил письменное покаяние, в котором заявлял, что это не его личный вопрос, а проблема отношения человека к новому революцион­ному искусству. Милостиво выслушав его покаяние, Вэй Тао сообщил, что Чжуана ждет аудиенция у выс­шего руководства. Писатель остолбенел.