"Татьяна Толстая. День (сборник рассказов, эссе и фельетонов)" - читать интересную книгу автора

досками, была спальня аптекаря Янсона; намереваясь жить скромно, долго и
счастливо, он любовно оклеивал ее сбереженными с детства газетами, -
стопочка к стопочке, пробочка к пробочке, ничего не надо выбрасывать, а
сверху обои, - аккуратный, должно быть, и чистый, обрусевший швед, он уютно
и любовно устроил себе спаленку, - частный уголок, толстая дверь с тяжелым
шпингалетом, под полом - свои, чистые куры. В смежной каморке, с балконом, с
окном на закат, на черные карельские ели, - столовая-гостиная: можно кушать
кофе с цикорием, можно, сидя в жестком лютеранском кресле, думать о прошлом,
о будущем, о том, как уцелел, не сгинул, как растит лекарственные травы, о
том, как пройдет по первому снегу в легких черных валенках. Вот достанет из
сундука - и пройдет, оставит следы.
Мы сорвали всю бумагу, всю подчистую, мы прошлись наждачной шкуркой по
босым, оголившимся доскам; азарт очищения охватил все четыре поколения, мы
терли и терли. Мы правда старались: мы не жалели ногтей и скребков; местный
магазин, пребывавший тридцать лет в коматозном оцепенении и никогда не
предлагавший покупателям ничего, кроме резиновых сапог не нашего размера и
карамели "подушечка с повидлом", в новую эпоху ожил и завалил полки
продукцией "Джонсон и Джонсон"; Джонсоны против Янсона; а что же может
поделать один Янсон против двух Джонсонов? Какие-то быстродействующие
очистители и уничтожители - аэрозоли для стирания памяти, кислоты для
выведения прошлого.
Мы выскребли все: и белые по лиловому розы, и кровавых собак, и клубы
морозного дыхания в очереди к сыну инспектора народных училищ, и ряды
завтрашних инвалидов и смертников, доверчиво, за неделю до увечья или смерти
накупивших круглых жестяных банок шарлатанского "Усатина" в расчете на
любовь и счастье, подобно аптекарю Янсону, запасшему много валенок для
будущих, уже не понадобившихся ног.
Мы протерли доски добела, до проступившего рисунка годовых колец на
скобленом дереве. Мы дали стенам просохнуть. Потом мы взяли большую кисть,
обмакнули ее в синтетический, очень цепкий, с гарантией, клей и как следует,
без пузырей - по инструкции, - промазали клеем изнаночную сторону
версальских обоев. Потом мы сложили обойные полосы пополам - клей на клей, -
отнесли в спальню аптекаря Янсона, где, опять же по инструкции, снова
развернули полосы во всю длину и, крепко нажимая "старой ветошью"
(неузнаваемой трикотажной тряпкой, некогда бывшей неизвестно чем), притерли
свежие, белые в веночках обои к свежей, еще пахнущей Джонсоном и Джонсоном -
обоими Джонсонами - стене. Клей взялся, европеец не подвел, обои прилипли
как страстный поцелуй, без люфта.
И вообще лето под Питером было хорошее, сухое, жаркое. Все быстро
сохло. Наши обои, например, наутро уже выглядели так, будто они тут всегда и
были: без темных пятен, без ничего такого. Оказалось, что это не очень
сложно - обдирать и клеить. Эффект, конечно, вышел не совсем дворцовый и,
честно говоря, совсем не европейский, - ну, промахнулись, с кем не бывает.
Не то, чтобы не доставало артистизма, а - прямо скажем - глаза бы наши не
глядели, - чего уж там - получился сарай в цветочках. Собачья будка. Приют
убогого, слепорожденного чухонца. В куске все смотрится не совсем так, как
на стене, верно? Вот если купить совсем, совсем белые обои - без рисунка, -
а сейчас ведь все можно достать, - вот тогда будет очень хорошо. И этот наш
ошибочный, виньеточный, совершенно случайный и непредусмотренный узор и
позор укроется под белым, ровным, аристократически-безразличным,