"Татьяна Толстая. Река Оккервиль" - читать интересную книгу автора

страшного этого Поцелуева - особо, интимно приближенного самим звучанием его
фамилии, - и Симеонов топтал серые высокие дома на реке Оккервиль, крушил
мосты с башенками и швырял цепи, засыпал мусором светлые серые воды, но река
вновь пробивала себе русло, а дома упрямо вставали из развалин, и по
несокрушимым мостам скакали экипажи, запряженные парой гнедых.
- Курить есть? - спросил Поцелуев. - Я бросил, так с собой не ношу. - И
обчистил Симеонова на полпачки. - Вы кто? Поклонник-любитель? Это хорошо.
Квартира своя? Ванна есть? Гут. А то тут общая только. Будете возить ее к
себе мыться. Она мыться любит. По первым числам собираемся, записи слушаем.
У вас что есть? "Темно-зеленый изумруд" есть? Жаль. Который год ищем, прямо
несчастье какое-то. Ну нигде буквально. А эти ваши широко тиражировались,
это неинтересно. Вы "Изумруд" ищите. У вас связей нет колбасы копченой
доставать? Нет, ей вредно, это я так... себе. Вы цветов помельче принести не
могли, что ли? Я вот розы принес, вот с мой кулак буквально. - Поцелуев
близко показал волосатый кулак. - Вы не журналист, нет? Передачку бы про нее
по радио, все просится Верунчик-то наш. У, морда. Голосина до сих пор как у
дьякона. Дайте ваш адрес запишу. - И, придавив Симеонова большой рукой к
стулу, - сидите, сидите, не провожайте, - Поцелуев выбрался и ушел,
прихватив с собой симеоновский тортик с дактилоскопической отметиной.
Чужие люди вмиг населили туманные оккервильские берега, тащили свой
пахнущий давнишним жильем скарб - кастрюльки и матрасы, ведра и рыжих котов,
на гранитной набережной было не протиснуться, тут и пели уже свое, выметали
мусор на уложенную Симеоновым брусчатку, рожали, размножались, ходили друг к
другу в гости, толстая чернобровая старуха толкнула, уронила бледную тень с
покатыми плечами, наступила, раздавив, на шляпку с вуалькой, хрустнуло под
ногами, покатились в разные стороны круглые старинные каблуки, Вера
Васильевна крикнула через стол: "Грибков передайте!" и Симеонов передал, и
она поела грибков.
Он смотрел, как шевелится ее большой нос и усы под носом, как переводит
она с лица на лицо большие, черные, схваченные старческой мутью глаза, тут
кто-то включил магнитофон, и поплыл ее серебряный голос, набирая силу, -
ничего, ничего, - думал Симеонов. Сейчас доберусь до дому, ничего. Вера
Васильевна умерла, давным-давно умерла, убита, расчленена и съедена этой
старухой, и косточки уже обсосаны, я справил бы поминки, но Поцелуев унес
мой торт, ничего, вот хризантемы на могилу, сухие, больные, мертвые цветы,
очень к месту, я почтил память покойной, можно встать и уйти.
У дверей симеоновской квартиры маялась Тамара - родная! - она
подхватила его, внесла, умыла, раздела и накормила горячим. Он пообещал
Тамаре жениться, но под утро, во сне, пришла Вера Васильевна, плюнула ему в
лицо, обозвала и ушла по сырой набережной в ночь, покачиваясь на выдуманных
черных каблуках. А с утра в дверь трезвонил и стучал Поцелуев, пришедший
осматривать ванную, готовить на вечер. И вечером он привез Веру Васильевну к
Симеонову помыться, курил симеоновские папиросы, налегал на бутерброды,
говорил: "Да-а-а... Верунчик - это сила! Сколько мужиков в свое время
ухойдакала - это ж боже мой!" А Симеонов против воли прислушивался, как
кряхтит и колышется в тесном ванном корыте грузное тело Веры Васильевны, как
с хлюпом и чмоканьем отстает ее нежный, тучный, налитой бок от стенки
влажной ванны, как с всасывающим звуком уходит в сток вода, как шлепают по
полу босые ноги, и как, наконец, откинув крючок, выходит в халате красная,
распаренная Вера Васильевна: "Фу-ух. Хорошо." Поцелуев торопился с чаем, а