"Татьяна Толстая. Сюжет" - читать интересную книгу автора

ли противуречия порядку в Отечестве? А не усматривается ли самоволие?" И
тоже вроде в шутку, а в голосишке-то металл...
Мария Александровна не нарадуется на средненького. Поверяет дневнику
тайные свои материнские радости и огорчения: Сашенька тревожит, - буян,
младшие туповаты, зато Володенька, рыженький, - отрада и опора. А когда
случилась беда с Сашенькой - дерзнул преступить закон и связался с
социалистами, занес руку - на кого? - страшно вымолвить, но ведь и
материнское сердце не камень, ведь поймите, господа, ведь мать же, мать! -
кто помог, поддержал, утешил в страшную минуту, как не Володенька? "Мы
пойдем другим путем, маменька!" - твердо так заявил. И точно: еще больше
приналег на ученье, баловства со всякими там идеями не допускал ни на
минуточку, да и других одергивал, а если замечал в товарищах наималейшие
шатания и нетвердость в верности царю и Отечеству, то сам, надев фуражечку
на редеющие волоски, отправлялся и докладывал куда следует.
Илья Николаевич помер. Перебрались в столицу. Жили небогато. Володечка
покуривать начал. Мария Александровна заикнулась было: Володя, ведь это
здоровье губить, да и деньги?... - Володечка как заорет: "Ма-алча-ать! Не
сметь рассуждать!!!" - даже напугал. И с тех пор курил только дорогие
сигары: в пику матери. Робела, помалкивала. Ликеры тоже любил дорогие,
французские. На женщин стал заглядываться. По субботам к мадамкам ездил.
Записочку шутливую оставит: "ушел в подполье", возвращается навеселе. Мать
страшилась, все-таки докторова дочка, - "Вовочка, ты там поосторожнее, я все
понимаю, ну а вдруг люэс?.. Носик провалится!""Не тревожьтесь, маман, есть
такое архинадежное французское изобретение - гондон!" Любил Оффенбаха
оперетки слушать: "нечеловеческая музыка, понимаете ли вы это, мамахен? Из
театра на лихаче едешь - так и хочется извозчика, скотину, побить по
головке: зачем музыки не понимает?" Квартиру завел хорошую. Обставил мебелью
модной, плюшевой, с помпончиками. Позвал дворника с рабочим гардины вешать -
те, ясно, наследили, напачкали. С тех пор рабочих, и вообще простых людей
очень не любил; "фу, - говорил, - проветривай после них". И табакерки
хватился. Лазил под оттоманку, все табакерку искал, ругался: "Скоты
пролетарские... Расстрелять их мало..."
В хорошие, откровенные минуты мечтал, как сделает государственную
карьеру. Закончит юридический - и служить, служить. Прищурится - и в зеркало
на себя любуется: "Как думаете, маменька, до действительного тайного
дослужусь?.. А может лучше было по военной части?.." Из елочной бумаги
эполеты вырежет и примеряет. Из пивных пробок ордена себе делал, к груди
прикладывал.
Карьеру, шельмец, и правда, сделал отличную, да и быстро: знал, с кем
водить знакомства, где проявить говорливость, где промолчать. Умел
потрафить, с начальством не спорил. С молодежью, ровесниками водился мало,
все больше с важными стариками, а особенно с важными старухами. И веер
подаст, и моську погладит, и чепчик расхвалит: с каким, дескать вкусом
кружевца подобраны, очень, очень к лицу! Дружил с самим Катковым, и тоже
знал как подойти: вздохнет, и как бы невзначай в сторону: "какая глыба,
батенька! какой матерый человечище!", - а тому и лестно.
Были и странности, не без того. Купил дачу в Финляндии, нет чтобы
воздухом дышать да в заливе дрызгаться, - ездил без толку туда-сюда,
туда-сюда, а то на паровоз просился: дайте прокатиться. Что ж, хозяин -
барин, платит, - пускали. До Финляндского доедет, побродит по площади,