"В.Травинский, М.Фортус. Поединок с гестапо " - читать интересную книгу автора

Часовой падает прямо вперед - и рука Василия зажимает его мычащий рот.
Другая рука выдергивает кинжал из чехла. Тело - на топчан... Прикрыть
одеялом... Ключи от камер... В коридоре пусто. Будто делая что-то привычное,
интуицией понимая, какой ключ - к чему, Порик запирает свою камеру. Замирает
на мгновение перед соседней дверью, она почему-то даже не заперта. И вдруг
слышит снизу маршевую немецкую песню. Какое счастье - у них, кажется,
пьянка! Он проскальзывает в камеру, запирает ее изнутри и сейчас же
спохватывается. Автомат! Он не снял с часового автомат! Поздно. Кинжал с
ним. У него гвоздь, кинжал и не меньше получаса времени. Может быть, час.
Гвоздь, кинжал, час.

МЕРТВЫЕ СПАСАЮТ ЖИВОГО

То, что он уже совершил, - выше нормальных человеческих сил. Четырежды
раненный, много раз пытанный, измученный, голодный, безоружный... А он - на
ногах, он ступает сильно и мягко, его мозг логичен и скор, мускулы ощущают
беспрерывный приток энергии. Но то, что ему еще предстоит совершить, выходит
за всякие пределы нормы.
Есть нечто в действиях героических необъяснимое обычным путем именно
потому, что героические действия необычны. Это нечто - уникальное состояние
духа героя, взлет слитых воедино и друг друга подстегивающих умственных,
нравственных и физических сил к их самому высшему небу; если хотите - в их
космос, а космос, как известно, бесконечен. На этом взлете арифметический
отсчет человеческих способностей, выражаемых обычно в килограммометрах
физического или умственного напряжения, исчезает, тут входит в силу иной
счет, высшая математика душевных и телесных прозрений. И мы останавливаемся
изумленные, мы с искренним недоумением разводим руками - как же может
Василий Порик совершать действия, непосильные даже для очень здорового,
очень сильного человека!
...Решетку он вынул быстро. Там, где остались пазы от нее, камень
крошился легче. Дальше пошел "основняк", спрессованная за долгие годы глыба.
Он вгрызался в нее кинжалом, он бил концом сверху, потом подпиливая
выщерблины с боков, сдувал, сгребал пыль, мелкие камешки, и они падали под
ноги, больно прокатываясь под стопой. Василию казалось, что камень просто
упрямится, камень дурит - ну что ему, жалко, что ли, ну какое ему дело! Он
разговаривал шепотом со стеной, как с животным, то ласково, то зло: "Ну,
скорей, не задерживай, не дури, ломайся же, сволочь, ломайся!" А камень
равнодушно молчал, медленно, лениво обсыпаясь на ноги под неумелым нажимом
кинжала, приспособленного для резания людей, но не крепостей.
Дважды какие-то пьяные охранники протопывали к его недавней камере,
хохоча, кричали через дверь непристойности, описывали, к какому рву они
скоро поставят русского бандита и как его там будут жрать черви. Василий
замирал, - без испуга, страха не было, нисколечко не было страха, а просто
следовало не шуметь. "Где это Вилли запропастился?" - спросил кто-то.
"Надрался, наверное, с ребятами и пишет письмо своей девке в Бреслау, что
ты, его не знаешь!" - ответили ему.
"Какое счастье, что у них пьянка! Ко рву вы меня не поставите, ко рву
не поставите, несите ко рву вашего Вилли, - он больше ничего не напишет
своей девке в Бреслау. Еще сантиметра два, хотя бы еще два сантиметра...
Кинжал затупился, эрзац-сталь, немецкая дрянь, режь, собака, я не встану у