"Юрий Трифонов. В грибную осень" - читать интересную книгу автора

Васильевна. В ее глазах оставалась жизнь. Антонина Васильевна ждала Надю,
чтоб умереть. Но Надя осознала это позже, а в тот миг, когда она увидела
мать сидящей на полу, когда бросилась к ней, нагнулась, упала на колени,
обняла ее за плечи, закричала: "Мама, я здесь! Я сейчас!" - когда
оглядывалась по сторонам незрячим взором, ища что-то, еще в тот миг не
определенное сознанием, но смертельно нужное, лекарство, или стакан воды,
или книжку с адресом доктора, живущего на 3-й линии, который уехал в
Серпухов, - господи, он же уехал позавчера в Серпухов! - она все делала,
повинуясь какой-то темной, надземной силе, возникшей внезапно, как ураган,
которая с этого мига овладела ею.
В комнате совсем смерклось, но Надя, не зажигая света, одеревеневшими
руками стала втаскивать тело Антонины Васильевны на кушетку, шепча одно и
то же: "Сейчас, сейчас, мама, сейчас, сейчас, сейчас".
Надины руки и все ее существо дрожали от напора этой сверхчеловеческой
силы, с которой никогда прежде не соприкасалась Надина жизнь, и вдруг она
поняла, что эта сила есть время, превратившееся в нечто совершенно
реальное, вроде ураганного ветра, оно подхватило Надю и несет. От платья
Антонины Васильевны шел сильный запах валерианы, а из кухни пахло горелой
бумагой.
И как у каждого человека, у нее был поступок, осветивший всю жизнь:
двадцать пять лет назад она прогнала мужа, которого любила, но он стал
пьяницей, и жизнь с ним сделалась невозможной. Он уехал в другой город, на
край земли. Наверное, он там погибал. У него была женщина. Иногда он писал
детям странные письма: "Милая Надюша! Дом, в котором я сейчас живу,
представляет собою деревянный барак в два этажа с двадцатью четырьмя
окнами, тремя дверями, водоразборная колонка недалеко, дымоходы отличаются
хорошей тягой..." Надя показывала письма матери, та читала, мучаясь, но не
выдавая себя - по аккуратному и бессмысленному слогу понимала, что письма
писаны в пьяном виде, - и плакала украдкой, но сделать ничего было нельзя.
А когда-то была хорошая жизнь, мать вспоминала ее, она плакала, вспоминая,
а не жалея: отец был главным инженером завода, ездил в "эмке", приносил
паек, была дачка в Крюкове, казенная, от завода, и на участке росли
яблони. И вдруг все разрушилось так внезапно и быстро. Мать постарела,
выбивалась из сил, особенно в войну, изобретала, металась от одного
занятия к другому - работала нормировщицей на фабрике,
секретарем-машинисткой в конторе ОЗГУПа, ходила с группой детишек на
бульваре, была шеф-поваром в столовой, красила дома шелковые платки для
одной артели - тянула детей, никто не помогал: старшая сестра, тетя Фрося,
хотя жила богато (муж ее, дядя Лева, тридцать лет по министерствам) и была
бездетна, но в чужую жизнь не вникала. Ах, бог с ней, с тетей Фросей! Она
будет рыдать. Их оставалось двое из большой семьи, она и мама. Она такая
завистливая. Чему завидовать? Она находила и завидовала маме. Мама
говорила, что у Фроси дурной глаз. Только раза два в голодные годы, дойдя
до точки, мама стучалась к Фросе за помощью, и та одолжала самой малой
малостью, но с разговорами ("Кто ж тебя неволил детский сад заводить?" или
"Кто тебе виноват, что ты женихов гоняешь, о детях не думаешь?", намекая
на одного ветврача, родственника дяди Левы, приезжавшего из Орши в надежде
тут прописаться), и мама заклялась когда-нибудь у Фроськи просить.
Мама ее жалела. Говорила, что дядя Лева подлец, обманывает ее, а она
все знает и терпит. Пусть она приезжает завтра, сегодня не надо, сегодня