"Фредерик Тристан. Загадка Ватикана " - читать интересную книгу автора

если допустить такую гипотезу, Стэндап не из тех, кто станет хранить дома
подобный документ. Он положил бы его в банковский сейф. Я, разумеется,
использую условное наклонение, так как нет оснований утверждать, что он
намеревался украсть подлинник. Но зато вполне допустимо, что он где-то нашел
апокриф и вложил его в папку с "Небесной лестницей" вместо оригинала. Да,
это допустимо, но так ли это? Ни черта не понимаю. И все-таки такое
предположение отбрасывать нельзя. А пока что пойдем в "Ла Стампа".
Принял их главный редактор, суетливый и многословный. Покривлявшись и
поломавшись, излив потоки пустых слов, от которых несло неискренностью, он
признался, что понятия не имеет, откуда поступила информация об обнаружении
"Жизнеописания". Он вызвал к себе ответственного за рубрику - сицилийца с
мрачным узким лицом, который сухо сказал, что не имеет морального права
раскрыть источники информации. Но так как Сальва пригрозил взвалить на него
вину за убийство профессора Стэндапа - довольно рискованное заявление, - он,
поколебавшись для виду, бесцветным голосом произнес:
- Это графиня Кокошка, супруга польского посла при Ватикане.
Всю последующую ночь Сальва, наспех поужинав пиццей, вертелся в
постели, силясь навести порядок в этой пьесе с запутанной интригой. Но скоро
мысли его поплыли и в полудреме потонули в самом глубоком омуте его памяти.
Ведь если он и ответил на приглашение его преосвященства, то им руководила
не профессиональная любознательность ученого, сразу хватающегося за
скальпель, чтобы расчленить насекомых. Рим вызывал в нем болезненное
чувство, был солью на незаживающей ране. Отказываясь появляться в нем до
этого, он боялся встретить призрак любимой им девушки, слишком любимой,
соблазнительной и своенравной Изианы - было ему тогда двадцать лет, а ей
шестнадцать, - которая однажды ночью в приступе безумия бросилась в мутные
воды Тибра.
И не для того ли, чтобы заглушить память о ней, Сальва объездил весь
мир, пытаясь разгадать загадки, бывшие для него как бы многообразными
отголосками тайны того трагического конца? Разве не шепнула она ему на ухо
перед тем, как броситься в воду: "Non creder mai a quel che credi" -
"Никогда не верь тому, во что уверовал"? Необычный, парадоксальный наказ
отпечатался в глубине его души и стал для него требовательным, придирчивым,
но очень ценным гидом.
Утром Сальва встал с тяжелой головой, словно перепил накануне, и
собственное тело казалось ему плотнее и тяжелее обычного. Он потащил его
через город, окутанный легким и теплым туманом. Вспотев, но чувствуя при
этом озноб, он пришел в зал Пия VI, где нунций Караколли сетовал на
трудности текста и жалкое качество перевода, тогда как отец Мореше осыпал
его комплиментами за блестящее исполнение этой трудовой повинности. Когда их
дуэт закончился, начался рабочий день - к большому удовлетворению Сальва,
разум которого объявил, что прогнаны тусклые ночные воспоминания.

* * *

"Пока Басофон, он же Сильвестр, отдыхал в палатке центуриона Брута,
непривычная суматоха нарушила покой Олимпа. Встревожен был даже Зевс,
дремавший на своем облачном ложе. С недавних пор он чувствовал, что на Земле
происходит нечто ненормальное, но его посланцы не могли внятно объяснить, в
чем дело. И этой ночью, услышав шум на подступах к дворцу, Зевс кликнул