"Анатолий Иванович Трофимов. Угловая палата " - читать интересную книгу автора

бровь в удивлении, открыл один глаз пошире и, хмыкнув усмешливое: "Тоже мне,
Филипп Пинель"{1}, ушел, оставив последнее слово за своим замполитом
Пестовым.
Взяли девчушку Кузину, потом не пожалели ни разу.
"Дети", правда, оказались не только большими, но и непомерно тяжелыми
для Машеньки. Не хватало сил, когда надо было под солдатскую попу горшок
подвести. Такой плоский, с горлышком вместо ручки. Раненые входили в ее
положение, как могли, взвешивали над матрацем свое полуживое, огрузшее в
болезнях тело.
Иван Сергеевич Пестов и раньше сильно хворал - донимала левая
парализованная рука, а перед наступлением на Литву вдруг забуянила еще и
язва желудка: согнула и пожелтила Пестова, и стал он как огурец перезрелый.
Свалились на Мингали Валиевича новые обязанности, вроде как стал у майора
медслужбы Козырева заместителем по политчасти. Но какой он замполит, если не
коммунист даже. Конечно, политинформации там, политзанятия всякие парторг
проводит, да и то не всегда - он начальник хирургического отделения, из
операционной не вылазит. Чувствуя неловкость, робость даже, Мингали Валиевич
проводил и политинформации: читал сводки Совинформбюро, интересные статьи из
газет. Что касается дисциплины и всего другого в коллективе девчонок...
Проявлял и об этом заботу.
Вот и за девчушкой, подростком этим, глаз нужен. Что она видела в своей
жизни? Однолетки ее уже на гумно бегали водить хороводы под гармошку,
лифчики мамкины примеряли, с парнями на сеновалы целоваться да трогаться
прятались. Им что, у них не висели на шее голопузые братишки и сестренки.
Иные так насеноваливались, что родители хватали их своими святыми руками за
грешные волоса, волтузили и поспешно, как придется, выталкивали замуж. А в
замужестве опять волоса в горсти - за грех ранний...
Знала Маша Кузина про любовь - подружки жарко в уши нашептывали, но
мало что понимала: любопытно до ужаса, манит, как в сказке занятной, - и
только. От приглушенной и тайной откровенности подруг билось сердечко
овечьим хвостиком и сухота в горле становилась такой, что и не сглотнешь
сразу. Но уходили подружки - и забывалось зазорное таинство, выветривалось.
Буренку накормить-подоить, огород полить-прополоть... Да что там сказывать!
Безустальной, работящей была и в госпитале. Через какое-то время
определили Машу Кузину на курсы медицинских сестер, выучили. Ассистировать
хирургу не годилась, конечно, но палатной сестрой стала незаменимой. От
одного ее ласкового, светлого взгляда, от сострадательного и певучего
голоска измученной солдатской душе становилось намного легче и вроде бы раны
утишали свое нытье.
Как повзрослела малость - подругами обзавелась, перестала им выкать, с
интересом на парней, мужиков запоглядывала. Зашевелилось никем не
потревоженное, созревающее в жилках, забродило хмелем, стало взрываться
ликующе-нежданно и неразборчиво. Оказалась такой влюбчивой - прямо беда. Так
и хотелось Мингали Валиевичу ухватить ее за раздобревшие щечки, заглянуть в
темноту глазенок, вселить через них рассудочность - туда, вглубь, к самому
сердчишку: "Прозрей, Мария Карловна, ведь за сорок иному, детишки у него, а
ты подружкам о любви своей во все колокола. Верно, любовь это, но такая
любовь, которая от доброты твоей и жалости ко всему живому, а тут, на войне,
и не совсем живому: увечному, беспомощному, печально или бешено страдающему.
Любовь придет еще к тебе, придет та, которая воистину любовь. Не спеши, "не