"Евгений Трубецкой. Воспоминания " - читать интересную книгу автора

что в положении умирающего находится вся Россия. - [5] Теперь, наоборот, я
возобновляю прерванную нить воспоминаний в минуту, когда самая острая
опасность уже миновала. Предстоящие трудности велики, чаша страданий еще не
испита до дна, и однако грядущее возрождение России уже достоверно. Но
интерес к прошлому вызывается все тем же мотивом, все той же яркой интуицией
смены жизни и смерти. Тогда среди начавшегося вихря разрушения передо мною
встал тревожный вопрос, - что не умрет, что уцелеет в России.
Теперь, в изменившейся исторической обстановке, изменилась не сущность
вопроса, а только способ его постановки. Разрушение уже совершившийся факт,
и мы спрашиваем себя, что оживет из разрушенного, какая жизнь возродится из
развалин.

I. Начало школьного возраста. Гимназия Креймана.

Осенью 1874 года мой старший брат Сергей и я поступили в третий класс
московской частной гимназии Фр. Ив. Креймана. Ему было в то время
двенадцать, а мне - одиннадцать лет, и наше поступление в школу было первым
нашим выходом из детской.
Начало школьного возраста для ребенка есть первое его соприкосновение с
общественной жизнью. До школы вся жизнь его протекает в частном домашнем
кругу, где он носит домашнее уменьшительное имя. Переход в школьную среду,
где это дорогое интимное имя вдруг забывается и заменяется официальным
наименованием по фамилии - не из легких для мальчика. Помнится, когда вместо
привычных имен "Сережа и Женя", нас называли "Трубецкой I и Трубецкой II", а
иногда и с прибавкой "князь", - меня обдавало каким-то холодом. Иногда,
впрочем, это ощущение холода сменялось чувством гордости, потому что
величание по фамилии напоминало мне, одиннадцатилетнему, что я [6] уже
большой, но в общем все-таки было жутко. Жутко было и от соприкосновения со
школьной дисциплиной.
До вступления в школу не было существа на свете, перед которым я не
чувствовал бы себя в праве развалиться или облокотиться на стол обеими
руками. А тут, вдруг, это, казалось мне, неестественное вытягивание в
струнку перед директором и перед каждым учителем, который ко мне
обратится! - Непонятной, невразумительной показалась на первых порах и мысль
о коллективной ответственности. Как это, вдруг, я буду страдать за чужую
шалость. Когда наш класс был как-то раз "оставлен без отпуска", т. е.
задержан на несколько часов в гимназии за какую-то шалость, я был серьезно
обижен и пытался отпроситься домой, ссылаясь на то, что мы с братом в этот
день "приглашены на вечер к знакомым". Когда товарищи вознегодовали, а
инспектор укоризненно сказал: "школа - не частный дом, Трубецкой", мне стало
стыдно чуть не до слез, и я просил инспектора, чтобы меня одного наказали, а
весь класс отпустили, что вызвало насмешки.
Нелегко мне было привыкнуть и к некоторым проявлениям духа времени в
школьной среде, который меня непосредственно задевали. В семье я был
воспитан в понятиях о "равенстве всех людей перед Богом". Мои первые друзья
были крестьянские мальчики, с которыми я бегал и играл в бабки, и я не имел
понятия о каких либо сословных перегородках. Я слышал, что моего отца и
нас - мальчиков - иногда титуловали, но не сознавал в титул в какого-либо
отличии от прочих людей, думая, что это - просто несущественная прибавка
пяти букв к фамилии. - И, вдруг, когда я попал в школьную среду, где