"Евгений Трубецкой. Воспоминания " - читать интересную книгу автора

Переход от детства к отрочеству, помимо поступления в школу,
ознаменовался для меня с братом двумя крупными событиями. Это было для нас
начало пробуждения музыкального понимания и начало пробуждения национального
сознания. В 1875-76 году мы начали посещения симфонических концертов,
квартетных собраний и консерваторских спектаклей. А с 1876 года мы с братом
были захвачены переживанием той русско-славянской национальной драмы,
которая привела к восточной войне 1877-1878 года.
Не знаю, отчего эти два факта как-то неразрывно связались в одно в моих
воспоминаниях [15] - подъем музыкальный и подъем национальный, - может быть
оттого, что русская музыка тогда была областью могучего национального
творчества. В то время уже гремела слава Чайковского, коего вещи исполнялись
почти в каждом концерте, и уже блистало созвездие так называемой "могучей
петербургской кучки" - Римского-Корсакова. Бородина, Балакирева и Кюи.
Говорили и о Мусоргском, но он тогда считался чем то вроде музыкального
Козьмы Пруткова - композитором остроумным и "забавным", но не серьезным. Да
и по отношению к "могучей кучке" не было большого понимания. О
Римском-Корсакове, который впоследствии стал для меня олицетворением
жизнерадостной русской сказки, старшие вокруг меня говорили, что он
"серьезен, но скучноват", а на Бородина, Балакирева и Кюи с сомнением
покачивали головою.
Вся эта музыка казалась в то время "чересчур радикальной". За то
Чайковский царствовал, и всякое его появление на концертной эстраде было
бурным триумфом.
Помню, что его произведения меня двенадцати - тринадцати летнего не
только увлекали, но прямо-таки волновали. Я с раннего детства слышал много
классической музыки - Гайдна, Моцарта, Бетховена; мало того, уже в детстве я
чувствовал эту музыку и по своему ее понимал, насколько это было доступно
ребенку. Но 12-13 лет мне было стыдно признаться, что Чайковского я люблю
еще больше. А это было так. И не один я, маленький мальчик, - в то время и
многие из старших совершенно так же любили Чайковского больше Бетховена и
стыдились в этом признаваться. Что это было за явление? Почему этот
композитор, который теперь кажется нам наполовину увядшим и осуждается почти
всеми до преувеличения, в то время так же преувеличенно восхищал? [16]
Разбираясь в воспоминаниях моего отрочества, я чувствую, что увлеченье
Чайковским во мне не было исключительно музыкальным: он волновал мое
национальное чувство. Я любил его, как что-то родное, как поэтическое
воспоминание о русской деревне, о которой я - школьник - мечтал в течение
долгих зимних месяцев.
Замечательно, что теперь даже с этой точки зрения Чайковский меня не
удовлетворяет; то, что воодушевляло меня в отроческие годы, как народное
русское, теперь кажется мне народничаньем, чем то поддельным: музыкальное
ухо нередко оскорбляется вмешательством италианщины в русские мелодии
Чайковского.
И странное дело, эта полународная музыка в то время совершенно
заслоняла для меня подлинную народную мелодию Бородина и Римского-Корсакова.
Происходило ли это от детского непонимания? Нет, так же судили и так же
чувствовали в то время взрослые. Тут был какой то общий недостаток и в
музыкальном восприятии, и в восприятии родины, какая то народническая
фальшивая нота в музыке, которую почти совершенно не слышало тогдашнее
музыкальное ухо. Слышали ее лишь те, непонятые тогда композиторы, которые