"Владимир Сергеевич Трубецкой. Записки кирасира (мемуары)" - читать интересную книгу автора

торговаться. Володя обещал устроить меня именно к нему. Дело осложнялось
еще тем, что сдать экзамены кое-как мне было нельзя. В училище была
принята так называемая 12-ти балльная система, и в гвардию можно было
выйти офицером только получив в среднем не ниже 9 баллов. Получившие на
экзаменах средний балл ниже 9, могли выйти только в армию. Отметка же ниже
6 по любому какому-нибудь предмету считалась неудовлетворительной,
получивший 5 баллов - проваливался. Помню, это обстоятельство тогда не на
шутку встревожило меня, так как в гимназии я учился плохо, а в
университете и подавно. На этот раз, однако, я проявил благоразумие и по
приезде в Москву тотчас же накупил военных учебников по разным
дисциплинам, а оставшееся лето подучивал самые трудные из них, как то:
артиллерию, тактику, фортификацию и топографию. Без учителя это было
довольно трудно. Тем не менее такая заблаговременная подготовка
впоследствии мне очень пригодилась.
Лето мы, как обычно, всей семьей проводили в подмосковном именьи
Меньшове{14}, где я практиковался в полуинструментальной съемке местности
при помощи приобретенной мензулы, руководствуясь учебником топографии
барона Бринкена.
Учитывая предстоящую службу, летом я ежедневно понемногу ездил верхом на
лошади, купленной у казака из "собственного Его Величества конвоя". Это
был некрупный, но очень ладный гнедой конек, которому я из мальчишества и
фасону ради собственноручно отрезал хвост и остриг гриву, придав лошади
дурацкий англизированный вид и к тому же назвав ее "Пиф-паф". На этом
мустанге я ужасно лихачествовал и проделывал довольно глупые выкрутасы и
всякие фокусы, серьезно воображая, что постигаю высшую кавалерийскую
премудрость. Все местные и даже отдаленные канавы и загородки я
перепрыгивал на бедном Пиф-пафе. Прыгал почем зря, но с таким увлечением и
сердцем, что довел несчастную скотину до изнурения и чуть не до полной
разбитости передних конечностей.
Так готовился я к службе в коннице. В семье меня, конечно, начали считать
уже замечательным кавалеристом. Старый кучер Егор был того же мнения,
однако очень печалился за лошадь. С этим сумасбродным стариком,
прослужившим в нашей семье около 40 лет, я по-прежнему очень дружил,
постоянно бывая на конюшне. Там он без конца рассказывал мне про "старого
князя" - моего дедушку, к которому питал совсем особое уважение за
дедушкину любовь к лошадям. И каких только лошадей не перекупил Егор для
старого князя. И как старый князь доверял Егорке. Рассказывал он и про то,
как у него в коляске сосватались мои дядюшки и тетушки, а он, Егор, сидел
на козлах и все слушал и только усом крутил, но никому никогда словом не
обмолвился, потому "слово - рубль, а молчок иной раз и десяти стоит". Это
поговорку он очень любил, несмотря на то, что сам болтлив был до
чрезвычайности. Любил он также рассказывать о том, как будучи молодым, еще
до поступления к дедушке, и служа у каких-то богатых господ, участвовал в
умыкании невесты для своего барина, загнав при этом до смерти прекрасную
тройку лошадей, так как за ними гнались братья невесты, богатые, но злые
люди.
Кучер Егор был одним из немногих, которого я посвятил в тайны своего
сердца, рассказав ему, кто моя зазнобушка.
- Ну, и много ли приданого за ней возьмете? - прежде всего
полюбопытствовал он.