"Владимир Сергеевич Трубецкой. Записки кирасира (мемуары)" - читать интересную книгу автора

закатили по первому разряду, а командиры и офицеры по подписке собрали
несколько сот рублей, которые послали семье погибшего.
Из моего описания манежа, пожалуй, можно было бы заключить, что Палицын
был каким-то бездушным зверем, но это не так. Много после, когда я уже
сделался офицером, у меня с Палицыным наладились наилучшие отношения. Он
был прекрасный, отзывчивый товарищ, и я убедился, что, в сущности, это был
человек с добрым сердцем. Он любил солдат и знал каждого подчиненного со
всеми его хорошими и слабыми качествами как свои пять пальцев. Презирая
штатский дух, Палицын уважал солдата, и прежде всего потому, что это был
солдат. В Палицыне глубоко укоренилось убеждение в необходимости развития
в солдате воинской лихости, презрения к опасности, презрения к боли.
Обожая и возводя в культ суровую военную дисциплину, Палицын в отношении
своей команды был только логичен. На службе это был службист. Вне службы -
совсем другой человек. Солдаты относились к нему хорошо. Они чувствовали и
воочию убеждались, что их начальник - человек, крепко знающий свое дело.
Палицын был в их глазах авторитетом, и поэтому его уважали. Солдатам
должно было нравиться и то, как Палицын относился к вольноперам, то есть к
барчукам: к нам он был придирчив, а к ним - нет. Над нами он позволял себе
иной раз поиздеваться, над солдатом же не издевался никогда, и если "грел"
солдата, то всегда за дело и справедливо. Палицын не ограничивался тем,
что хорошо заботился о своих солдатах - он интересовался их жизнью, входил
в солдатские интересы. Он был остроумен, обладал несомненным юмором, а это
нравилось. В сущности, это был в высшей степени требовательный, хороший
офицер-строевик до мозга костей. Таких, как он, обычно и назначали
начальниками полковых учебных команд.
Палицын изредка любил крепко гульнуть. Приурочивал он это к какому-нибудь
особо торжественному случаю. Например, когда ему был за усердие по службе
пожалован орден Святого Станислава 3-й степени, он на радостях так
загулял, что отставил в этот день занятия. Напился сам и угостил всю
команду, которая в этот день торжествовала вместе со своим поручиком.
Другой памятный случай был, когда к нам в полковое офицерское собрание -
уже не знаю каким ветром - занесло английских морских офицеров.
Приняли их там по обычаю с чисто полковым хлебосольством и угощали всю
ночь замечательным ужином, песельниками, трубачами и морем шампанского.
Подвыпившие англичане стали хвастаться своими судовыми порядками и
рассказывать небылицы о проворстве в выучке своих матросов. Хвастовство
англичан задело Палицына за живое. Уже поздно ночью он поспорил с
английским коммодором{*5} на пари, что через 6 минут выстроит по тревоге
перед собранием всю свою команду при полной амуниции и на конях. Сказано -
сделано, и в объятой сном казарме тотчас же затрещал пронзительный
телефонный звонок.
Я в это время как раз нес штрафное дежурство по конюшне. Вдруг в 1-м часу
ночи врывается в конюшню бледный Палицын с глазами навыкате. Он при
походной амуниции и с часами в руке. Я было к нему с рапортом, но он еще
издали нетерпеливо отмахивался от меня рукой и паническим голосом орал:
"Трр-е-вога!!" Помню, я так обалдел от неожиданности, что опрометью
бросился бежать по коридору между стойлами и, обращаясь к дремавшим коням,
тоже принялся во всю глотку вопить: "Тревога! Тревога!" В конюшне, кроме
меня и двух дневальных, спавших в пустом деннике, людей никого не было. На
мои дикие крики оглядывались лишь недоуменно моргающие конские морды.