"Николай Валентинович Трус(сост). Символика тюрем ("Энциклопедия преступлений и катастроф") " - читать интересную книгу автора

Когда я ответил надзирателю, что вот на кладбище иду копать могилу,
последовал неизбежно второй вопрос:
- А несешь чего? - А за ним и приказание: - А ну покажь!
Преодолевая досаду и заранее возникшее отвращение к тому, что я увижу
сейчас, я развернул простыню и обнажил верхнюю половину тельца своего
покойника.
По моим тогдашним представлениям, все без исключения новорожденные были
морщинистыми, дряблыми комочками живого мяса, дурно пахнущими и непрерывно
орущими. Смерть и мороз должны были ликвидировать большую часть этих
неприятных качеств. Но оставался еще внешний вид, который у недоноска,
вероятно, еще хуже, чем у нормального ребенка.
Контраст между этим ожидаемым и тем, что я увидел, был так велик, что в
первое мгновение у меня возникло чувство, о котором принято говорить как о
неверии собственным глазам. А когда оно прошло, то сменилось более сложным
чувством, состоящим из ощущения вины перед мертвым ребенком и чем-то еще,
давно уже не испытанным, но бесконечно теплым, трогательным и нежным.
Желтовато-розовое в оранжевых лучах полярного солнца, крохотное тельце
казалось сверкающе-чистым. И настолько живым и теплым, что нужно было
преодолевать в себе желание укрыть его от холода.
Голова ребенка на полной шейке с глубокой младенческой складкой была
откинута немного назад и повернута чуть вбок, глаза плотно закрыты.
Младенец, с чуть приоткрытым беззубым ртом, казался уснувшим и улыбающимся.
Во внешности этой статуэтки из тончайших органических тканей, которые мороз
сохранил в точности такими, какими они были в момент бессознательной и,
очевидно, безболезненной кончины маленького человеческого существа, не было
решительно ничего от страдания смерти. Я, наверно, нисколько не удивился бы
тогда, если бы закрытые веки мертвого ребенка вдруг дрогнули, а его ротик
растянулся еще больше в улыбке неосознанного блаженства.
Длясэбя на некоторое время уставился на маленького покойника с каким-то
испугом. Потом он сделал рукой жест от себя, с которым произносили, наверно,
что-нибудь вроде: "Чур-чур меня!" - и, круто повернувшись, зашагал прочь.
А я, несмотря на жестокий мороз, долго еще стоял и смотрел на мертвое
тельце, положенное мною на снег. Под заскорузлым панцирем душевной грубости,
наслоенной уже долгими годами беспросветного и жестокого арестантского
житья, шевельнулась глубоко погребенная нежность. Видение из другого, почти
уже забытого мира разбудило во мне многое, казавшееся давно отмершим, как бы
упраздненным за ненадобностью. Было тут, наверное, и неудовлетворенное
чувство отцовства, и смутная память о собственном, рано оборвавшемся
детстве. Хлынув из каких-то тайных, душевных родников, они разом растопили и
смыли ледяную плотину наносной черствости. Теперь не только грубое слово, но
даже грубая мысль в присутствии моего покойника показалась бы мне
оскорбительной, почти кощунственной.
Осторожно, как будто опасаясь его разбудить, я снова завернул мертвого
ребенка в его тряпку и понес свой сверток дальше, на кладбище. Но уже не
так, как нес его до сих пор, небрежно и безразлично, а как носят детей
мужчины, бережно, но неловко прижимая их к груди. Было очень нелегко тащить
в гору по непротоптанному снегу тяжелый, раскатывающийся на плече
инструмент. Но я предпочитал доставать из-под глубокого снега то и дело
сваливающийся лом, чем подхватывать этот лом рукой, занятой покойным
младенцем.