"Затонувший ковчег" - читать интересную книгу автора (Варламов Алексей Николаевич)

ПРОЛОГ БУХАРА

В начале восемнадцатого века на строительстве Петербурга, где среди порабощенных Петром крестьян трудились тайные и явные противники никонианской веры, произошел побег. Несколько семей, тяготившихся невозможностью свободно следовать своим обрядам, устремились на волю. За беглецами была тотчас же учреждена погоня, но, теряя немощных духом и телом, самые крепкие из них сумели уйти от преследования. Однако страх быть настигнутыми гнал раскольников все дальше и дальше на восток. Приближалась зима, местность сделалась безымянной и глухой, и между бежавшими возникло разногласие. Одни хотели идти дальше на восход солнца, другим казалось достаточным остановиться здесь и не подвергать себя опасности завязнуть в болотах или сгинуть в непролазной тайге. В устье реки Пустой они облюбовали небольшую поляну, вырыли землянки и стали жить. Место было наречено Бухарой, что никакого отношения к азиатскому городу не имело, произносилось с ударением на втором слоге и обозначало сенокос в лесу. Первые годы, проведенные бухарянами в лесной пустоши, были неимоверно тяжелыми. Их преследовали неурожаи, и вместо хлеба они ели сосновую и березовую кору. Многие умерли, иные, не вынеся тягот, ушли в обжитые места, но неустанными трудами и молитвами община выстояла. Со временем ее насельники завели скотину и огороды, срубили избы, амбары и бани, поставили часовню, стали ткать одежду и изготовлять обувь, немудреную мебель и хитрый крестьянский инструмент. Мало-помалу отвоеванное у тайги пространство превратилось в обыкновенную деревню, на первый взгляд ничем не отличавшуюся от сотен других, разбросанных по долинам рек, всхолмиям, равнинам, берегам больших и малых озер русской земли. Но сходство это было кажущимся — с самого начала история Бухары пошла по своему пути. Оторванные от мира, чуть больше сотни человек жили в тайге, ни с кем не знались, никому не подчинялись и всех избегали, вступая в сношение с соседями только по крайней нужде, чтобы купить соли, пороха или воска. Вместе с этими товарами, как отдаленное эхо суетного мира, приходили в починок известия о смене царствующих блудниц в антихристовом Петербурге, о новых войнах империи, эпидемиях чумы и междуусобных смутах, но это была совершенно другая история. Деревня жила так, как будто осталась одна на свете, а весь мир за ее чертой сделался добычей Зверя. Убежденные в своей избранности основатели скита завещали детям не покидать спасительное место, а если слуги Антихриста разыщут их или же голод погонит в иные края, запереться и сжечь себя в очистительном огне, но не предаваться в руки гонителям и не принимать от них никаких даров. Завет этот наследовался от поколения к поколению из года в год и из десятилетия в десятилетие, но нужда прибегнуть к нему не возникала: занятое расширением своего пространства светское государство устало или же не видело больше смысла воевать не на живот, а насмерть с церковными диссидентами, и вскоре гонения властей ослабли. Удобренная земля стала давать больше урожая, и голод Бухаре отныне не угрожал. Однако в эти относительно благополучные времена в устройстве жизни таежных отшельников обнаружился изъян. Дело это касалось таинства брака, а точнее, его отсутствия. Священников своих в скиту не было, ибо последние из тех, кто остался верен истинной церкви, земной путь окончили. По той причине из всех спасительных таинств бухаряне совершали только те два, что были доступны мирянам, — крещение и покаяние, а свадеб не играли, почитая девство превыше брака и полагая воздержание обязательным для всех. Мужчины и женщины жили в Бухаре отдельно, и наставники-большаки строго следили за тем, чтобы это правило неукоснительно всеми соблюдалось. Покуда бухаряне боролись за выживание, ни сил, ни мыслей на плотские страсти у них не оставалось, и они хранили телесную чистоту без особого труда. Не заботила их также мысль о потомстве, ибо они были убеждены, что живут в те последние времена, о которых сказал Спаситель в своем пророчестве о судьбах мира: горе же непраздным и доящим в те дни. Но по мере того как жизнь налаживалась, а конец мира отодвигался в неопределенное будущее, человеческое естество стало брать верх. Между насельниками Бухары завелись обычные для мужчин и женщин отношения, кои, не будучи освященными таинством брака, считались блудом. Как ни препятствовали этому блуду убеленные сединой старцы и старицы, как ни пытались развести молодежь по разным углам, победить природу они были не в силах. Этот блуд преследовался одними и тщательно скрывался другими, оступившимся и пойманным на месте преступления грозили самые суровые кары. Часто молодые женщины уходили рожать в лес и из страха вынуждены были либо отказываться от своих детей, либо, случалось, убивать младенцев. Но долго так продолжаться не могло. Наиболее прозорливые из большаков это понимали и искали выход из заколдованного круга: жить без брака далее было опасно, ибо вынужденное девство вело к прямому разврату, таинство же брака было невозможно, так как не было и не могло быть священников. Дело осложнялось еще и тем, что в Бухаре сосуществовали люди мирские — жиловые и скитские — иноки. Несмотря на общую приверженность одному завету, каждые из них имели свои интересы. Первые готовы были разрешить тем из единоверцев, кто не мог вместить подвиг девства, венчаться у попов-еретиков за неимением своих собственных или же предлагали венчать самим, расширив число совершаемых таинств. Более последовательные чернецы брак отрицали начистую, настаивали на хотя бы внешне соблюдаемом девстве и говорили, что, чем жить с венчанной в антихристовой церкви женою, лучше сожительствовать с пятью блудницами, а потом приносить покаяние. Две точки зрения схлестнулись в Бухаре, угрожая разорвать общину изнутри, но здравый смысл возобладал, и после отчаянных споров был выработан компромисс. Когда наступало время, молодым разрешалось по благословению родителей сходиться и заводить детей. На этот срок они отлучались от часовни и общей молитвы и обязаны были сорок дней поститься и класть по тысяче земных поклонов, а после совершения обряда очищения разводились на чистое житие. Однако удовлетвориться таким решением могли не все: одним отлучение от общины и молитвы, даже временное, представлялось страшным лишением, и пугала сама мысль о смерти в этот период, другие, даже и заимев детей, не в силах были жить целомудренно. Вопрос остался до конца нерешенным, и его нерешенность грозила подорвать здание скитской жизни. А между тем, как ни была оторвана Бухара от мира, как ни уклонялись ее жители от переписи населения и податей, спрятаться совсем они не могли. И если в относительно либеральные для раскола времена матушки Екатерины, ее нелюбимого сына и возлюбленного внука правительство снисходительно смотрело на всех многочисленных и разнообразных российских инаковерующих, то напуганный распространявшимися по государству заморскими и отечественными ересями Николай Павлович взглянул на дело совершенно иначе. Решительный Государь принялся шерстить сектантскую Русь, что весьма причудливо сказалось на судьбе ему не ведомой Бухары. Когда у правительства наконец дошли руки до самых отдаленных уголков империи, в деревню был снаряжен и отправлен молодой и энергичный священник, имевший целью наставить темное население на путь официальной веры. Среди первейших перед ним стояла задача убедить отщепенцев венчаться в церкви по общепринятому в государстве чину, не творить блуда и жить обычной христианской жизнью. Иерей столкнулся с отчаянным и дерзостным сопротивлением старцев, запретивших своим чадам идти к еретическому попу под страхом вечного отлучения от общины, а также отказа поминать усопших и крестить младенцев. Ослушаться наставников никто не решился, и, несмотря на все посулы и явные выгоды, обитатели Бухары продолжали собираться в молельне и совершать службы на свой манер, веруя в то, что Господь их за это не оставит и правда восторжествует. Постепенно пришлый попик с горя и бедности — поскольку, не имея прихода, не имел заработка — запил, тем самым окончательно уронив и себя, и свою конфессию в глазах трезвых и работящих бухарян. Однако он полюбил ловить в Пустой жирных харюзочков и сижков, уезжать никуда не собирался, и местное население в конце концов к нему привыкло и никакого вреда не чинило. О его миссии в Петербурге позабыли, и он больше никого не трогал и ни к чему не призывал, смиренно дожидаясь своего часа. Шло время. Россия проигрывала и выигрывала войны, подавляла внутренние и внешние бунты, вершила реформы, говорила по-французски, увлекалась мистикой и масонством, Европой и собственной стариной, строила железные дороги, поражала весь мир богатством и расточительностью; старозаветные рогожские купцы переняли протестантский дух и сделались миллионерами, меценатствовали и кутили, и только в самых глухих таежных заимках затянулся бунташный век. Бухаряне по-прежнему жили так, словно лишь им одним, не разорвавшим священный завет с истинным Богом, будет уготовано на небесах спасение. На этом завете воспитывались десятки и сотни из них, с этой исступленной верой они отказывались от всех радостей земной жизни и преодолевали муки плоти. Но все же какие-то веяния проникали и в эти глухие места. Сказывалась ли почти двухвековая усталость, или же обречены были попытки изменить человеческую природу, но в каждом новом поколении, хоть и вскармливалось оно с младенчества в страхе Божьем, были те, кто искал своего пути и, казалось, только ждал случая, чтобы открыто выступить если не против самих обычаев старины, то по крайней мере за более гибкое к ним отношение. Это инакомыслие старцами жестоко подавлялось, но снова возникало и постоянно держало общину в напряжении. Однажды в скиту появился необычный человек. Он говорил на понятном бухарянам языке о приближающихся временах Страшного Суда, одобрял их стремление к девству и чистоте и проповедовал, что единственный путь спасения состоит в убелении, то есть отсечении греховных уд — орудий, коими диавол соблазняет душу. Моложаво выглядевший для своих преклонных лет гость увлекательно расписывал старцам преимущества подобного выбора, указывая на то, что в этом случае всякие соблазны у нестойких членов общины покушаться на чистоту вероисповедания будут исключены и непорочная жизнь и беспрекословное послушание безо всяких усилий сделаются общим правилом. Помимо этого, он намекал на возможность личного бессмертия и вознаграждения не только в той, но уже и в этой жизни, ибо, по его убеждению и опыту, именно наличие у человека греховных уд является источником смерти. Таковыми убеленными, витиевато объяснял мудрец, были прародители наши до грехопадения, а появившиеся впоследствии у Адама уды явились воплощением древа греха, равно как груди Евы — символом запретного плода. Первым же оскопившимся и искупившим человеческие грехи был сам Господь Исус Христос, свидетельством коего события является праздник Обрезанья Господня. Скитские старцы выслушали скопческого эмиссара весьма внимательно и вежливо, но все же столь смелое решение мучившего не одно десятилетие Бухару вопроса отклонили, сославшись на то, что их завет с Богом подобной меры не предусматривает. Раздосадованный визитер отряхнул прах с ног своих и напророчил Бухаре скорые скорби. В 1905-м, в год очередной российской смуты, когда государевым подданным была дарована Конституция и прекратилось гонение на инакомыслящих и инаковерующих, старцам в Бухаре почудилось в этом ослаблении что-то неладное. И они не ошиблись. Вскоре подоспела столыпинская реформа, в окрестностях Бухары появились трудолюбивые переселенцы и стали быстро осваивать новые земли. Следуя их примеру, наиболее молодые и предприимчивые из жиловых бухарян, тяготившиеся строгостью отеческой веры и суровостью ее дисциплины, решили выйти из общины и зажить самостоятельно. Старцы предали вероотступников анафеме, посулив самые жестокие наказания и в этой, и в той жизни, но остановить страстное желание владеть землей и волей и жить своим умом не мог уже никто. В течение нескольких лет несокрушимая обитель раскололась на тех, кто ушел, и тех, кто остался, и затаилась в ожидании беды, ибо сказано в Писании: «Ежели царство какое разделится надвое, то не устоит».

Жила в деревне травница по имени Евстолия, к которой все ходили за помощью, когда случалось захворать человеку или скотине. Слава ее была так велика, что даже крестьяне из соседних «поганых» деревень шли к ней на поклон и, несмотря на неудовольствие старцев, получали помощь. Перечить Евстолии никто не смел, точно признавая за ней право жить по особым, ей одной ведомым законам. Никакой мзды лекарка не брала, не было у нее врагов, но однажды летним утром накануне Ильи-Пророка она ушла в лес за травами и не вернулась. Искали ее всей деревней больше недели, обшарили всю тайгу на много километров вокруг, но не нашли и стали числить женщину без вести пропавшей. Вскоре начались война, за ней революция, пожары, грабежи, дележ земли, возвратились с фронта солдаты, и никто не называл их дезертирами, потому что понимали: нельзя мужику в окопе усидеть, когда в родной деревне землю делят и, не дай Бог, не поспеешь. Много тогда вокруг Бухары крови пролилось. Горели овины, крестьянские избы, редкие в здешних местах барские усадьбы и частые деревянные церкви. Потом нагрянули продотряды, стали отбирать и без того скудные запасы хлеба и убивать тех, кто хлеб прятал или отдавать не хотел. Одному Богу ведомо, сколько земных поклонов положили стар и млад в деревне, чтобы отвести новую беду. Но все равно надежды их на то, что падение проклятого дома Романовых и веры никонианской приведет Русь к благочестию, не оправдались. Все страшнее вокруг делалось, на смену вольным поселениям крестьян, охотников и рыбаков расползлась по тайге сеть лагерей. Сбывалось то, что давно было предсказано, и уверенная в скором конце истории Бухара решила запереться и погибнуть в огне, но не открывать врата поганым язычникам, как завещали ей предки. И действительно, братишки из города вскоре нагрянули в соседний с Бухарой хутор Замох. На том хуторе жил кузнец, человек высокий, кряжистый и весьма в своем ремесле искусный. Когда в Бухаре случалась у кого из мужиков нужда подковать лошадь, починить инструмент, охотничье ружье или изготовить капкан на зверя, то шли они в Замох, и изделиям тем не было сносу. Кроме этой обычной для кузнеца работы, замохский коваль и киоты для икон изготовлял, и посуду металлическую, и железные изукрашенные лари-ковчеги, но более всего известен он был тем, что замечательно умел смирять жеребцов. Оттого в деревне его прозывали коновалом, а место, где он жил, — коноваловым стожьем. Как и положено холостильщику, он отличался свирепым нравом и был горяч в делах мирских, но к отеческой вере, напротив, равнодушен. Одним из первых коновал вышел из скита, взял жену из чужой деревни, обвенчался с нею по никонианскому обряду и зажил на свой лад, окончательно расплевавшись с заветами отцов. Такого откровенного разрыва с древней верой и ее обычаями в скиту прежде не было, и наставники хотели запретить всем иметь с отступником дело, но поскольку другого мастера во всей округе не было, то все равно крестьяне шли к нему. В деньгах коновал не нуждался, жил, как хотел, курил трубку и пил вино, но потом с мужиком случилось что-то странное. Он отправил от себя жену, принес покаяние перед старцами и стал необыкновенно набожен. Хотя жил по-прежнему на заимке, много денег жертвовал на моленную, изукрасил ее своими чудесными изделиями, в молитве был усерден, поклонов отбивал по три сотни в день, постился строго и житием своим мало уступал даже самым ревностным старцам. Звали его вернуться в Бухару, но он уклонился и пребывал в одиночестве, ни с кем не знаясь и даже избегая своих соплеменников. Известно было также, что где-то в лесу была у него часовенка, где он подолгу простаивал на коленях, раздевшись до пояса и зимой, в лютую стужу, и летом, претерпевая укусы комаров. Однако за святого его никто не почитал и видели в его усердии что-то иное в соответствии с известным присловием: «Умудряет Бог слепца, а черт кузнеца». Но именно этот странный человек спас Бухару от разорения. Когда бандиты ворвались в Замох, не ожидая, по обыкновению, встретить никакого сопротивления, то напоролись на засаду. Этого оказалось достаточно, чтобы внести в ряды наступавших растерянность. Услышав выстрелы, пугливые сборщики хлеба вообразили, что им противостоят по меньшей мере человек десять, и ретировались за подмогой. Только после того как позвали на помощь балтийских матросов, коновала схватили, перед смертью измучили и бросили в овин вместе с арестованным в ту же ночь православным священником — уже совсем стареньким и, по обыкновению, пьяненьким. Им двоим выпало скоротать последнюю перед казнью ночь. И вот тогда холостильщик упал перед хмельным батюшкой на колени и покаялся в душегубстве. Поначалу священник, разумевший, будто бы его товарищ по несчастью сокрушается о том, что застрелил не меньше десятка нехристей-краснофлотцев, похвалил его за христианскую кротость и легко отпустил этот грех, который и грехом-то считал по одному лишь пастырскому долгу, ибо в душе стрелка одобрял и неудовольствие его вызвали растерянность и бездействие прочих мужиков.

— Не то, не то, — прошептал коновал, облизывая в кровь разбитые губы. Этих-то прикончить, что оводов. Другой на мне грех. Покаяться перед старцами хотел, а теперь перед тобой споведоваться придется, — добавил он печально.

— На все воля Божья, — смиренно произнес батюшка, помаленьку трезвея, перед тем как приступить к исполнению непосредственных обязанностей.

— Страшно мне, что все равно никто правды не узнает. В могилу со мной уйдет.

— А ты за правду не страшись. Ей деваться некуда — она, как вода, щелочку всюду найдет.

Коновал несколько удивленно взглянул на философствующего и как будто ничуть не напуганного предстоящей казнью попа.

— Это я Евстолью убил, — сказал он тихо. — В капкан она мой попала. Ногу ей изуродовало совсем, крови много потеряла, но жива еще была. Молила пощадить ее и обещала никому не сказывать, что я всему виной. Да только разве такое скроешь? Взял я грех на душу, подумал, чем калекой ей быть, лучше смерть принять. И мне ответ перед людьми не держать.

Даже повидавший на своем веку немало и немало принявший самых разных исповедей иерей долго молчал, подбирая слова, но язык его прилип к гортани и слов нужных не находилось. Так и промолчали они до самого утра, пока в глухой утренний час не услыхали стук заступа и не увидели двоих перепачканных землей мужиков из Бухары, всю ночь рывших подкоп.

— Ты, батюшка, иди, — сказал коновал глухо. — А я останусь. И людям скажи, как все было. А вы, — поворотился он к освободившим его соплеменникам, — коли не желаете погибели моей душе, подожгите сараюшку. Мужики попятились, но пленник жестко повторил: — Подожгите, так она велела.

— Где ж закопал-то ты убиенную? — спросил поп на прощание.

— В ковчег положил. А где — сказывать она зарекла. Когда время придет, сама даст знак.

Весьма трезвомыслящий батюшка только покачал головой и, ничего не сказав, перекрестил несчастного дряхлой щепотью. А страшная исповедь коновала, как и пожелал он, дошла до Бухары, где уже готовы были спастись в огне от Антихриста все ее насельники. Вместо этого огонь вспыхнул в Замохе. В тот же день потрясенные пожаром или получившие иной приказ пролетарии снялись и растворились в тайге так же внезапно, как и появились, не дойдя до Бухары десяти километров и ничем ее не потревожив. Обреченная на погибель деревня на неопределенное время осталась жива. В том, что отсрочка будет недолгой, не сомневался никто. Убийство Евстолии потрясло Бухару не меньше, чем все злодеяния новой власти. Сколько стояла деревня, сколько земного счастья и радости было принесено здесь в угоду дедовским обычаям, никогда не омрачалась эта земля насильственным лишением жизни. Теперь следовало ожидать чего-то еще более ужасного, и все это казалось расплатой за разрыв с заветом, который наподобие древних иудеев они заключили со своим истинным Богом. Однако прошла безмолвная темная зима, и ничьих следов, кроме звериных, не было на снегу вокруг деревни. Прошли весна, лето, осень и настала новая зима — совершился, как обычно, круговорот воды, света и тепла. Похоже, что в обезумевшем мире о Бухаре забыли, и мало-помалу она снова вернулась к прежней размеренной жизни с послушанием, постоянным циклом служб, молитв, трудов и скупых радостей. По-прежнему отлучались от моленной те, кто был нечист перед Богом, и возглавлявший общину благословенный старец крестил младенцев только после того, как молодые родители прекращали однодомовную жизнь. Все вернулось на круги своя, но с той поры возникло у бухарян представление, будто бы именно принявшая мученическую кончину Евстолия отвела от них беду и спасла от разорения. Травница стала местночтимой святой, которой возносили молитвы, посвящали ночные бдения и умерщвление плоти. И надежду дожить до того дня, когда Евстолия даст знак и в глухом лесу отыщется место, где было совершено злодейство и лежали святые косточки, они не теряли и в том, чтобы перенести их на древнее кладбище к отеческим мшистым крестам, видели смысл своего существования. Однако никаких знаков не было и могила им не открывалась.

Десять лет спустя недалеко от деревни появились вооруженные люди, пригнавшие с собой, как скотину, несколько сотен арестантов. Обнаружив в лесной глуши давно позабытую и вычеркнутую из всех списков деревню, пришедшие сперва растерялись и что делать с ее обитателями, не знали. Хотели было разогнать, но начальник лагеря — человек практичный и неглупый, которому достались в подчинение ослабевшие переселенцы из степной части России и ни к чему не пригодные буржуазные спецы, а план по лесозаготовкам выполнять все равно было надо — живо смекнул, какую выгоду можно извлечь из Бухары. У него хватило ума закрыть глаза на религиозные предрассудки трудолюбивых и непьющих аборигенов, а за это послабление привлечь их к работе в лесу. Идея себя оправдала: бухаряне ударно трудились и помогали делать план по лесозаготовкам не хуже, чем передовой леспромхоз. Да и сама окруженная частоколом деревня, откуда рано уходили и поздно возвращались дисциплинированные люди, чем-то неуловимо напоминала зону и общего пейзажа северной земли не нарушала. В последующие времена, когда извели весь строевой лес и лагеря стали закрывать, от былой громады гулаговского, а затем итээловского хозяйства остался поселок вольнонаемных, который имени собственного не удостоился, а прозывался по номеру лесного квартала — «Сорок второй». Располагался этот «Сорок второй» на том самом месте, где стоял когда-то сожженный хутор Замох, и единственной нитью, связывающей его с миром, была старая узкоколейка, по которой несколько раз в неделю ездил рабочий поезд, исхлестанный наступающими на насыпь ветками ольхи, осины и березы. Ни ели, ни сосны на местах вырубок больше не поднимались — тайга, как и вся нация, самое лучшее потеряла: лишь в редких местах сохранились чудом участки корабельного леса да наросли новые хвойные деревья. И, кроме деревни со странным азиатским названием, происхождения которого никто не помнил, и леспромхозовского номерного пункта, вобравшего в себя потомков спецпереселенцев, освободившихся заключенных, бичей, бомжей и прочий интерсоциал людей, живущих, как на кочевье, на десятки километров оскопленной тайги не было больше ни единого людского поселения. Постепенно между этими двумя мирами завязалась странная, от постороннего глаза сокрытая борьба за выживание, подобная борьбе лесных деревьев. Вероятно, Бухару ждала участь многих сгинувших в наш век поселений, обитатели ее рассеялись бы, и «Сорок второй» играючи поглотил бы ее, развратил и приучил к безбожию, пьянству и озорству. Уже кое-кто из мужиков стал поглядывать на сторону, завелся среди охотников табачок, пошел среди некоторых женок блуд, не было прежней строгости в соблюдении обрядовой, столь важной стороны скитского уклада. Наезжавшие из больших городов ученые и неученые проходимцы мало-помалу принялись разворовывать Бухару, увозя с собой иконы и книги. Жизнь медленно брала свое, подтачивая древний остров водою нового времени. Однако Бухаре была уготована иная судьба. На исходе знойного, сухого лета, когда по всей Руси горели леса и торфяные болота, в скит пришел никому не ведомый человек. По старой памяти его приняли и дали кров. Но напрасно любопытные насельники расспрашивали своего гостя: он был немногословен и, кроме того, что родился в верховьях Енисея и звали его Василием, ничего больше о себе не рассказал. Однако поразил всех пришелец своей необыкновенной осведомленностью об истории скита и тех трагических событиях, что полвека тому назад здесь разыгрались. В Бухаре загадочный гость прижился, вместе с мужиками плотничал и рыбачил, к нему привыкли и приняли как своего. С годами постепенно обнаружилось его редкостное и давно позабытое усердие в вере и в верности обычаям старины. Вскоре он принял постриг с именем Вассиана, и авторитет его сделался таким большим, что по смерти старого наставника, человека доброго, но безвольного, Вассиан возглавил общину. Многим это пришлось не по душе. Среди обитателей деревни случился новый раскол, и раскол этот был очень жестким, и неизвестно, к чему мог привести, если бы на сторону нового старца не встал скитский келарь и не убедил большинство из братии поддержать его, ибо в нем одном видел надежду на спасение Бухары от распада. Сделавшись наставником, Вассиан повел себя весьма решительно, вернув те давно прошедшие времена, когда малейшее отступление от веры строго каралось, и всякое сношение обители с внешним миром пресек. Несогласные с переменами ушли, и о дальнейшей судьбе их ничего известно не было, а сама Бухара заперлась и никого в себя больше не впускала. В «Сорок втором» все эти изменения живо обсуждались, особенно среди старух, но как на самом деле жила деревня и что творилось за ее высоким забором, отныне не знал никто. Говорили про таинственных соседей разное, однако какую-то силу они внушали и право на особую жизнь за ними признавали, равно как и питали тайную уверенность, что им дано ведать нечто такое, чего не ведает никто иной. Разговоры эти особенно усилились после того, как над тайгою вдруг стали зажигаться таинственные огни, раздавался грохот и свистящие линии света пронзали ночную тьму. Это не могло быть ни сполохами, ни зарницами и рождало в душах пугливых посельчан чувство тревоги и беззащитности. Маленький поселок жался к деревне и точно искал у нее опору, сознавая ущербность и неполноценность, краткий срок своего нелепого и обременительного существования и вечность Бухары, не утратившей веры в истину и жившей так, точно все эти годы были ожиданием и подготовкой к весьма значительным событиям, которым предстояло на этой земле и в эти сроки развернуться.