"Небеса" - читать интересную книгу автора (Матвеева Анна)

ГЛАВА 17. "ЗОВУ Я СМЕРТЬ…"

О выздоровлении следовало забыть: болезнь моя лишь выжидала. Смерть часто приходит в семьи с младенцами, предлагает освободить место для нового человека, претендующего на фамилию. Теперь, когда у нас появился Петрушка, я думала, что костлявый палец ткнет в меня.

Было жутко думать о любой смерти — годилось даже раздавленное тельце кошки, несколько дней валявшееся у входа в Сашенькин подъезд: ощеренная пасть, лапа, выпростанная в последнем ударе, метила прямо в лицо, и позвоночником, как лестницей, взбегал горячий ужас. В кооперативном магазине, куда охотники и первые из фермеров сдавали свои трофеи, мне попалась на глаза освежеванная тушка кролика, разложенная под стеклом витрины. Мертвое тельце было устрашающе худеньким и напоминало игрушечного динозавра. Свежевали кролика с некоторой затейливостью — на лапках намеренно оставлены меховые носочки, призванные вызвать умиление покупательниц, что грохотали по залу гигантскими металлическими корзинами, похожими на маркитантские фуры.

…Я жаловалась на кошку и кролика Зубову, но депутат никогда не верил, что я вправду боюсь смерти: "Ты мало знаешь о смерти, дорогая. Познакомься с ней поближе — она тебе понравится".

Я звонила и Артему — в конце концов, загробный мир это как раз по его части.

Артем сказал, хватит уже бегать вокруг забора, если рядом — открытые ворота. Креститься надо, в срочном порядке.

Какого еще ответа можно было ждать от попа?

…Тем вечером Сашенька с мамой собрались на особо важную сходку в «Космее»: нам с Алешей велено было их не ждать, мероприятие долгое, может протянуться до утра. Впрочем, самого Алеши тоже не было дома.

Я выкупала Петрушку, навела ему кашу, и он уснул с бутылочкой в руках. "Можно я залезу в Интернет?" — спросила у Сашеньки.

"Да на здоровье".

"Знаешь, Сашенька, я поняла, почему Глаша не может прочувствовать "Космею"", — неожиданно сказала мама. Она пудрилась перед зеркалом, будто отправлялась на концерт известных артистов.

В последние месяцы мама вела себя так, словно настоящей Глаши больше не было, а в ее теле поселилась самозванка: "Марианна Степановна предупреждала, что у тебя совершенно невозможная энергетика! Ты сосешь из нас жизнь, из нас обеих!" Сашенька начинала заступаться за меня — но получалось это у нее довольно-таки вяло.

Мадам Бугрова в рекордно короткие сроки сумела внушить маме, что ее младшая дочь — "сгусток отрицательного смысла". Я просила маму растолковать, что это означает, но она только отмахнулась: без "путеводной звезды" тут было не разобраться. В любом случае, мне не хотелось быть сгустком, это звучало оскорбительно.

Марианну Степановну можно было понять: ее наверняка разобидела моя статья в «Вестнике». К Сашеньке она питала нежность. Природа этой нежности была мне малопонятна, но мадам доказывала сестре, что у нее "особенный космический талант" и "прямая связь со звездами". Однажды Бугрова сказала: "Сашенька, ты королева, привыкай сидеть на троне". И мама, увлеченная «Космеей», как не увлекалась в своей жизни ничем и никем, гордилась Сашенькой пуще прежнего. Она и раньше выделяла сестру, теперь же перевес между нами ощущался физически, мама ни дня не пропускала, чтобы не упомянуть о моем духовном арьергарде — Сашенькины достижения сверкали на его фоне, как бриллианты на черной тряпочке.

Каждый месяц сестра брала Петрушку с собой в «Космею». Мне это было не по душе, но Сашенька в таких случаях резко отставляла любезный тон и шипела, как обожженная вода: "Это мой ребенок, забыла?"

Петрушка всегда подолгу плакал, когда они возвращались. Сашенька, как маньяк, бросалась читать свои строки, а я носила крепко вцепившегося в плечо малыша по комнате, пока он не начинал клонить головку и медленно моргать, засыпая. Головка тяжелела, рука немела, и когда Петрушка засыпал накрепко, из комнаты появлялась Сашенька — с извинениями наизготове:

"Прости, Глашка, я зря тебя обидела. Марианна Степановна хочет видеть, как он растет, не о чем беспокоиться. Все в порядке!"

Я молчала, глядя на мирно сопящего Петрушку — его дыхание охлаждало мне руку. Как мне хотелось забрать малыша с собой навсегда — пусть жил бы со мной, тем более, что собственные родители тяготились им… Я, конечно, скрывала эти мысли, а, впрочем, может, они просачивались наружу по капельке?

Наш маленький мир менялся на глазах, и мне казалось преступным молчаливое поощрение Алеши: он позволял Сашеньке сходить с ума и оплачивал это безумие. Мне часто хотелось спросить у Лапочкина о книжках, набитых долларами, но я благоразумно удерживалась. Я с каждым днем становилась благоразумнее: словно бы утерянная Сашенькой сдержанность понемногу стекалась ко мне.

…Мама защелкнула пудреницу и оглядела себя в зеркале, поджав губы и выпучив глаза: "Дело в том, Сашенька, что Глашу, в отличие от тебя, крестили в церкви. Бабушка Таня, помнишь? Она всегда была себе на уме и умудрилась утащить ребенка туда. Меня не было дома всего два часа, я просила ее присмотреть за Глашкой, пока мы с тобой сходим в кино. И ей хватило фильма, это была Индия, где слон затоптал женщину, помнишь? Она успела окрестить ее, хотя мы с отцом были категорически против! Марианна Степановна сказала, что это абсолютно все объясняет — Глаше никогда не пробраться даже на первое небо, я уж не говорю об орбите!"

Сашенька посмотрела на меня с сочувствием — видимо, я теряла очень многое. А я смотрела на маму с ужасом: как она могла скрыть от меня такую вещь?

"Не смотри волчонком, Глаша, — строго сказала мама, опрыскивая шею Сашенькиной туалетной водой. — Я сразу сняла с тебя крестик и выбросила: не дай Бог, отец бы увидел!"

"Ты сама слышишь, что говоришь?" — разозлилась я.

"Слышу! Я живу, слава тебе Господи, в свободной стране. И долг свой по отношению к тебе я выполнила: это ты сидишь у всех нас на шее!"

Мама раскраснелась так, что румянец проступил даже через толстый слой пудры. Сашенька испуганно заговорила:

"Ну, мама, ты же знаешь, Глаша мне помогает…"

"Это ее предел, — жестко сказала мать. — Ее предел — смотреть за ребенком, потому что она совершенно не заинтересована переходом в шестую расу. И как я могла родить такого злого, равнодушного человека!"

"Ладно, мама, пойдем, а то Марианна Степановна будет волноваться. Глаша, не забудь погладить белье, ладно?"

Мать гордо прошла мимо: толстые сережки качались в мочках ушей, будто маятники. Я чувствовала тошнотворную слабость в руках.

…Я была слишком мала, чтобы бабушка Таня стала говорить со мной о вере: наверное, думала, что время еще придет… Картонная иконка сохранилась, но этим все оканчивалось: я не могла представить, как начну вдруг падать ниц и говорить на незнакомом языке… Но ведь я взяла ее домой тем летом, вместе с альбомом безбожных карикатур, так ловко убедивших в открытии — мой Бог существовал, и точка.

Все же, крещена я была или нет, смерть и только смерть, а вовсе не призрачная вера, стала флагом моей жизни, ее "Веселым Роджером". Именно страх окончательной смерти стоял между мною и верой: я не хотела смириться с тем, что мертвое тело надо будет оставить в земле, как ненужную одежду. Кстати, Бугрова, сколько я успела понять из той лекции, призывала смотреть на человеческое тело как оболочку, а мне было бы жаль оставить эти привычные кости, обжитые мышцы, знакомое отражение в зеркале…

Бедная бабушка Таня, как же грустно ей было видеть с небес свою крестницу.

Может быть, прав не Артем, а все-таки Антиной? И мне следует выяснить отношения со смертью?

Пока я только отворачивала от нее лицо.

У Лапочкиных Интернет появился едва ли не первым в городе, благодаря Алеше: он сразу научился нырять в эту клейкую паутину и плавал там часами кряду. Я загрузила поисковую систему и вбила в пульсирующее окошечко то самое слово. Шесть букв, ни одна не повторяется. Я пробиралась по темным коридорам сайтов, собирая падающие на меня ссылки и статьи, не успевая прочесть, чувствовала, как она приближается, смерть…

Петрушка проснулся через два часа, похныкал и снова затих, вытянувшись в кроватке. Но мне было не до Петрушки, я радовалась непривычно долгому отсутствию Сашеньки и тому, что Алеша задержался в офисе. Мне хотелось рассмотреть смерть внимательнее: пусть я подглядывала за ней через светящийся прямоугольник монитора, это лучше, чем ничего.

Мусульманские покойники сидели, а не лежали в земле. Викинги пускали вниз по реке лодочки с трупами. Индейцы сиу заворачивали мертвых в шкуры и привешивали к высоким веткам. Монголы измельчали плоть умерших и скармливали ее, перемешанную с ячменем стервятникам. Иудеи разрывали на себе одежду, тайцы выносили мертвые тела из дома через окно, индусы сжигали умерших и высыпали пепел в Гангу. В Конго умерших кормили через трубочку. В России незамужних девушек хоронили в подвенечных платьях. В Швейцарии места на кладбищах стоят так дорого, что могилы живут всего двадцать лет — потом экскаватор очищает территорию для новых покойников. Над могильным холмом Чингисхана прогнали табун лошадей. Китайский император Цинь Шихуан лежит в пропитанном ртутью кургане, а по соседству с ним — тысячи терракотовых солдат. Ленин и председатель Мао выставлены под стеклом, словно бабочки в музейной коллекции. Фараон Хеопс испарился из собственной пирамиды, а Бонапарта упрятали в несколько драгоценных гробов. Португальский король Педру приказал выкопать Инеш де Кастро из могилы, где она пролежала два года, и короновал смердящий труп. Сержант Бертран резал мертвую плоть, некрофил Фефилов насиловал задушенных женщин.

Гигантская костяная люстра в Седлеце глядит пустыми глазницами черепов на посетителей, выбегающих прочь в пугливой испарине. Штабеля сухих тел в Палермском склепе капуцинов, белоснежная красота Тадж-Махала, выстроенная для мертвой "Избранницы Двора". Тревожный полумрак соборных крипт, собаки в ногах герцогов и кардинальские шапки на главах отцов церкви. Мусульманские полукруглые и остроконечные надгробия, выложенные дешевым кафелем, светятся под перевернутым месяцем.

…Наша земля была огромным кладбищем, люди мерли гроздьями в любые времена. Молнии, каннибализм, жертвоприношения, войны, эпидемии, войны, войны, войны…

Теперь надо было искать обратную дорогу.

Во рту скопилась вязкая, противная слюна, я отвела глаза от смертельных плясок. Как раз вовремя, чтобы открыть дверь, — звонок пел свою арию.

Сашенька была очень довольна нынешним походом и сказала, что у нее колоссальный прорыв. "Я говорила с Ними, представляешь?" Она быстро закрылась в комнатке с книжечкой.

Алеши все еще не было.

В принципе, не еще, а уже, просто мы пока не знали, что именно этим вечером за нашим Алешей пришла смерть. Она была в неприметном костюме и перчатках. Смерть сидела за рулем скромного автомобиля, и в руке — пистолет с глушителем. Алеша выходил из офиса, застегивая на ходу куртку. Две маленькие дырочки в груди и одна — в голове: смерть очень старалась сделать все по-быстрому, потому что в тот вечер у нее было много других важных дел.

Отпевали Лапочкина в храме при психбольнице, на бывшей Макарьевской усадьбе. Решение было единоличным и принадлежало Лидии Михайловне, Алешиной маме.

Пока вся наша семья тряслась в джипе Валеры Соломатина, Алешиного партнера по бизнесу, я вспоминала наше историческое пьянство, в ходе которого Лапочкин формулировал свои взгляды на религию. Кажется, он собирался вступить в ряды протестантов?..

К православию Алеша не тяготел, но Лидия Михайловна сказала, раз Алешу окрестили в детстве, значит, будет все по обряду.

Петрушку мы оставили с нашей мамой, чтобы Сашенька смогла "спокойно проводить мужа", как выразилась неизбежная Бугрова: как будто Сашенька провожала его на работу или в командировку.

Всегда сложно пережить чужую смерть, а теперь, когда умер близкий, и чего уж там! — хороший человек… Я скрипела зубами, чтобы не расплакаться. Сашенька сидела на переднем сиденье, скрытая высоким кожаным «подшейником». Я не знала, не могла знать и даже догадываться о том, что она чувствует. В подземном царстве моих самых низких мыслей червяком ползла мысль, что Сашенька не слишком горюет о застреленном супруге; впрочем, она могла просто не показывать своей скорби.

На территорию психбольницы нас впустили не сразу, Валера долго договаривался со сторожами и потом сунул каждому по денежке.

Храм стоял рядом с больничным корпусом, и по дорожкам гуляли психи вышли погреться на зимнем солнышке. Многие с виду — люди как люди, только под куртками — длинные халаты… Дальше, за соснами, виднелся край вольера, обнесенного рабицей, там, как объяснил мне шепотом Валера, гуляли буйные. Сейчас в этом вольере-загоне стояла невысокая пухлая женщина: она вцепилась пальцами в проволочные отверстия-ромбики и монотонно выкрикивала: "Александр, я люблю тебя! Александр, я люблю тебя! Александр, я люблюблюблюблюблю…" Как ни странно, при всем этом она почти не походила на сумасшедшую.

Валера — хрупкий человек с тихим голосом — возглавил нашу дружную вереницу. Я плелась в самом конце: сильный запах ладана, свечи, иконы, мне вспомнилась бабушка Таня, и Сашеньке, наверное, тоже. Посреди храма стоял гроб с Лапочкиным — белое лицо в белых цветах. Лидия Михайловна громко рыдала, а Сашенька смотрела на мужа грустно и сердито. Казалось, она обиделась на Алешу — в самом деле, как он мог погибнуть, не предупредив ее заранее?

Началась служба. Батюшке — приземистому, немолоденькому — помогали двое юношей, я не разбиралась кто, но пели они красиво. Отпевание продолжалось не так и долго, в самом конце нам разрешили обойти вокруг гроба и поцеловать белое лицо.

После службы батюшка остановился взглядом на мне и спросил: "Вы ходите в храм?"

Я покачала головой. Батюшка вздохнул, как будто я его обидела: "Многие из нас заботятся о своем теле, но многие ли блюдут так же свою душу?"

Я покраснела. Не так уж сильно я забочусь о своем теле, право слово. Даже о теле не могу позаботиться — что уж там душа… И где она? Кто-нибудь видел ее?

Лидию Михайловну пришлось оттаскивать от могилы за руки, потому что она хотела быть закопанной вместе с сыном.

Могильщики работали быстро, и через десять минут гроба не было видно, только комья свежей, сочной, коричневой земли да жуткие венки из искусственных цветов. "От жены и сына", "От безутешной матери", "От сотрудников"… Кругом лежали белые кучи равнодушного снега, с дерева сорвалась ворона, которой надоела наша компания.

Ноги мои одеревенели от холода, и смотрела я только на руки могильщиков: трещинки на коже забиты черноземом.

Потом все очень быстро напились водки, которую Валера деловито достал из клеенчатой сумки. Случайно затесавшиеся школьные друзья (два гражданина со вспухшими носами) начали вспоминать, каким замечательным человеком был Алеша, но к финалу совместной, на два голоса рассказанной, истории языки у них заплелись, так что соль истории просыпалась мимо.

На поминках в кафе «Сибирячка» все набрались уже окончательно и, кроме Алешиной мамы, о покойнике почти никто не вспоминал.

Алеша покинул этот мир деликатно.