"Иван Сергеевич Тургенев. Ермолай и мельничиха (Из цикла "Записки охотника")" - читать интересную книгу автора

расположении духа; он вообще смотрел чудаком. Ермолай любил покалякать с
хорошим человеком, особенно за чаркой, но и то недолго: встанет, бывало, и
пойдет. "Да куда ты, черт, идешь? Ночь на дворе". - "А в Чаплино". - "Да на
что тебе тащиться в Чаплино, за десять верст?" - "А там у Софрона-мужичка
переночевать". - "Да ночуй здесь". - "Нет уж, нельзя". И пойдет Ермолай с
своим Валеткой в темную ночь, через кусты да водомоины, а мужичок Софрон
его, пожалуй, к себе на двор не пустит, да еще, чего доброго, шею ему
намнет: не беспокой-де честных людей. Зато никто не мог сравниться с
Ермолаем в искусстве ловить весной, в полую воду, рыбу, доставать руками
раков, отыскивать по чутью дичь, подманивать перепелов, вынашивать ястребов,
добывать соловьев с "дешевой дудкой", с "кукушкиным перелетом"...* Одного он
не умел: дрессировать собак; терпенья недоставало. Была у него и жена. Он
ходил к ней раз в неделю. Жила она в дрянной, полуразвалившейся избенке,
перебивалась кое-как и кое-чем, никогда не знала накануне, будет ли сыта
завтра, и вообще терпела участь горькую. Ермолай, этот беззаботный и
добродушный человек, обходился с ней жестко и грубо, принимал у себя дома
грозный и суровый вид, - и бедная его жена не знала, чем угодить ему,
трепетала от его взгляда, на последнюю копейку покупала ему вина и
подобострастно покрывала его своим тулупом, когда он, величественно
развалясь на печи, засыпал богатырским сном. Мне самому не раз случалось
подмечать в нем невольные проявления какой-то угрюмой свирепости: мне не
нравилось выражение его лица, когда он прикусывал подстреленную птицу. Но
Ермолай никогда больше дня не оставался дома; а на чужой стороне превращался
опять в "Ермолку", как его прозвали на сто верст кругом и как он сам себя
называл подчас. Последний дворовый человек чувствовал свое превосходство над
этим бродягой - и, может быть, потому именно и обращался с ним дружелюбно; а
мужики сначала с удовольствием загоняли и ловили его, как зайца в поле, но
потом отпускали с Богом и, раз узнавши чудака, уже не трогали его, даже
давали ему хлеба и вступали с ним в разговоры... Этого-то человека я взял к
себе в охотники, и с ним-то я отправился на тягу в большую березовую рощу,
на берегу Исты.
______________
* Охотникам до соловьев эти названья знакомы: ими обозначаются лучшие
"колена" в соловьином пенье. (Прим. И.С.Тургенева.)

У многих русских рек, наподобие Волги, один берег горный, другой
луговой; у Исты тоже. Эта небольшая речка вьется чрезвычайно прихотливо,
ползет змеей, ни на полверсты не течет прямо, и в ином месте, с высоты
крутого холма, видна верст на десять с своими плотинами, прудами,
мельницами, огородами, окруженными ракитником я гусиными стадами. Рыбы в
Исте бездна, особливо голавлей (мужики достают их в жар из-под кустов
руками). Маленькие кулички-песочники со свистом перелетывают вдоль
каменистых берегов, испещренных холодными и светлыми ключами; дикие утки
выплывают на середину прудов и осторожно озираются; цапли торчат в тени, в
заливах, под обрывами... Мы стояли на тяге около часу, убили две пары
вальдшнепов и, желая до восхода солнца опять попытать нашего счастия (на
тягу можно также ходить поутру), решились переночевать в ближайшей мельнице.
Мы вышли из рощи, спустились с холма. Река катила темно-синие волны; воздух
густел, отягченный ночной влагой. Мы постучались в ворота. Собаки залились
на дворе. "Кто тут?" - раздался сиплый и заспанный голос. "Охотники: пусти