"Иван Сергеевич Тургенев. Касьян с Красивой Мечи (Из цикла "Записки охотника")" - читать интересную книгу автора

неприятного недоумения. Правое колесо почти совершенно подвернулось под
телегу и, казалось, с немым отчаянием поднимало кверху свою ступицу.
- Что теперь делать? - спросил я наконец.
- Вон кто виноват! - сказал мой кучер, указывая кнутом на поезд,
который успел уже свернуть на дорогу и приближался к нам, - уж я всегда это
замечал, - продолжал он, - это примета верная - встретить покойника... Да.
И он опять обеспокоил пристяжную, которая, видя его нерасположение и
суровость, решилась остаться неподвижною и только изредка и скромно
помахивала хвостом. Я походил немного взад и вперед и опять остановился
перед колесом.
Между тем покойник нагнал нас. Тихо свернув с дороги на траву,
потянулось мимо нашей телеги печальное шествие. Мы с кучером сняли шапки,
раскланялись с священником, переглянулись с носильщиками. Они выступали с
трудом; высоко поднимались их широкие груди. Из двух баб, шедших за гробом,
одна была очень стара и бледна; неподвижные ее черты, жестоко искаженные
горестью, хранили выражение строгой, торжественной важности. Она шла молча,
изредка поднося худую руку к тонким ввалившимся губам. У другой бабы,
молодой женщины лет двадцати пяти, глаза были красны и влажны, и все лицо
опухло от плача; поравнявшись с нами, она перестала голосить и закрылась
рукавом... Но вот покойник миновал нас, выбрался опять на дорогу, и опять
раздалось ее жалобное, надрывающее душу пение. Безмолвно проводив глазами
мерно колыхавшийся гроб, кучер мой обратился ко мне.
- Это Мартына-плотника хоронят, - заговорил он, - что с Рябой.
- А ты почему знаешь?
- Я по бабам узнал. Старая-то - его мать, а молодая - жена.
- Он болен был, что ли?
- Да... горячка... Третьего дня за дохтуром посылал управляющий, да
дома дохтура не застали... А плотник был хороший; зашибал маненько, а
хороший был плотник. Вишь, баба-то его как убивается... Ну, да ведь
известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы та же вода... Да.
И он нагнулся, пролез под поводом пристяжной и ухватился обеими руками
за дугу.
- Однако, - заметил я, - что ж нам делать?
Кучер мой сперва уперся коленом в плечо коренной, тряхнул раза два
дугой, поправил седёлку, потом опять пролез под поводом пристяжной и,
толкнув ее мимоходом в морду, подошел к колесу - подошел и, не спуская с
него взора, медленно достал из-под полы кафтана тавлинку, медленно вытащил
за ремешок крышку, медленно всунул в тавлинку своих два толстых пальца (и
два-то едва в ней уместились), помял-помял табак, перекосил заранее нос,
понюхал с расстановкой, сопровождая каждый прием продолжительным кряхтением,
и, болезненно щурясь и моргая прослезившимися глазами, погрузился в глубокое
раздумье.
- Ну, что? - проговорил я наконец.
Кучер мой бережно вложил тавлинку в карман, надвинул шляпу себе на
брови, без помощи рук, одним движением головы, и задумчиво полез на облучок.
- Куда же ты? - спросил я его не без изумления.
- Извольте садиться, - спокойно отвечал он и подобрал вожжи.
- Да как же мы поедем?
- Уж поедем-с.
- Да ось...