"Иван Сергеевич Тургенев. Певцы (Из цикла "Записки охотника")" - читать интересную книгу автора

заунывная песня. "Не одна во поле дороженька пролегала", - пел он, и всем
нам сладко становилось и жутко. Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос:
он был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался
чем-то болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и
молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная
скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и
хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. Песнь росла,
разливалась. Яковом, видимо, овладевало упоение: он уже не робел, он
отдавался весь своему счастью; голос его не трепетал более - он дрожал, но
той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой вонзается в
душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся. Помнится, я
видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря,
грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно,
подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно
расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому,
багровому солнцу: я вспомнил о ней, слушая Якова. Он пел, совершенно позабыв
и своего соперника, и всех нас, но, видимо, поднимаемый, как бодрый пловец
волнами, нашим молчаливым, страстным участьем. Он пел, и от каждого звука
его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь
раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал,
закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья
внезапно поразили меня... Я оглянулся - жена целовальника плакала, припав
грудью к окну. Яков бросил на нее быстрый взгляд и залился еще звонче, еще
слаще прежнего; Николай Иваныч потупился, Моргач отвернулся; Обалдуй, весь
разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в
уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному лицу
Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась
тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился... Не знаю,
чем бы разрешилось всеобщее томленье, если б Яков вдруг не кончил на
высоком, необыкновенно тонком звуке - словно голос у него оборвался. Никто
не крикнул, даже не шевельнулся; все как будто ждали, не будет ли он еще
петь; но он раскрыл глаза, словно удивленный нашим молчаньем, вопрошающим
взором обвел всех кругом и увидал, что победа была его...
- Яша, - проговорил Дикий-Барин, положил ему руку на плечо и - смолк.
Мы все стояли как оцепенелые. Рядчик тихо встал и подошел к Якову.
"Ты... твоя... ты выиграл", - произнес он наконец с трудом и бросился вон из
комнаты.
Его быстрое, решительное движение как будто нарушило очарованье: все
вдруг заговорили шумно, радостно. Обалдуй подпрыгнул кверху, залепетал,
замахал руками, как мельница крыльями; Моргач, ковыляя, подошел к Якову и
стал с ним целоваться; Николай Иваныч приподнялся и торжественно объявил,
что прибавляет от себя еще осьмуху пива; Дикий-Барин посмеивался каким-то
добрым смехом, которого я никак не ожидал встретить на его лице; серый
мужичок то и дело твердил в своем уголку, утирая обоими рукавами глаза,
щеки, нос и бороду: "А хорошо, ей-Богу хорошо, ну, вот будь я собачий сын,
хорошо!", а жена Николая Иваныча, вся раскрасневшаяся, быстро встала и
удалилась. Яков наслаждался своей победой, как дитя; все его лицо
преобразилось; особенно его глаза так и засияли счастьем. Его потащили к
стойке; он подозвал к ней расплакавшегося серого мужичка, послал
целовальникова сынишку за рядчиком, которого, однако, тот не сыскал, и