"Иван Сергеевич Тургенев. Яков Пасынков" - читать интересную книгу автора

двух месяцев. Однажды, в летний ясный день, проходя, после шумной игры в
лапту, со двора в сад, увидел я Пасынкова, сидевшего на скамейке под высоким
кустом сирени. Он читал книгу. Я взглянул мимоходом на переплет и прочитал
на спинке имя Шиллера:
"Schiller's Werke"1. Я остановился.
- Разве вы знаете по-немецки? - спросил я Пасынкова... Мне до сих пор
становится совестно, когда я вспомню, сколько пренебрежения было в самом
звуке моего голоса... Пасынков тихо поднял на меня свои небольшие, но
выразительные глаза и ответил:
- Да, знаю; а вы?
- Еще бы! - возразил я, уж обиженный, и хотел было идти дальше, да
что-то удержало меня.
- А что именно читаете вы из Шиллера? - спросил я с прежней
надменностью.
1 "Сочинения Шиллера" (нем.).

- Теперь? я читаю "Resignation":' прекрасное стихотворение. Хотите, я
вам его прочту? Сядьте вот здесь подле меня, на скамейке.
Я немного поколебался, однако сел. Пасынков начал читать. По-немецки он
знал гораздо лучше меня: ему пришлось толковать мне смысл некоторых стихов;
но я уж не стыдился ни своего незнания, ни его превосходства передо мною. С
того дня, с самого того чтения вдвоем в саду, в тени сирени, я всей душой
полюбил Пасынкова, сблизился с ним и подчинился ему вполне.
Живо помню его тогдашнюю наружность. Впрочем, он и после мало
изменился. Он был высокого роста, худ, долговяз и довольно неуклюж. Узкие
плечи и впалая грудь придавали ему болезненный вид, хотя он не мог
пожаловаться на свое здоровье. Его большая, кверху закругленная голова
слегка склонялась набок, мягкие русые волосы висели жидкими косицами вокруг
тонкой шеи. Лицо его не было красиво и даже могло показаться смешным
благодаря длинному, пухлому и красноватому носу, как бы нависшему над
широкими и прямыми губами; но открытый лоб его был прекрасен, и когда он
улыбался, его маленькие серые глазки светились таким кротким и ласковым
добродушием, что при взгляде на него у всякого становилось тепло и весело на
сердце. Помню я также его голос, тихий и ровный, с какою-то особенно
приятной сипотой. Он говорил вообще мало и с заметным затруднением; но когда
одушевлялся, речь его лилась свободно и - странное дело! - голос его
становился еще тише, взор его как будто уходил внутрь и погасал, а все лицо
слабо разгоралось. В устах его слова: "добро", "истина", "жизнь", "наука",
"любовь", как бы восторженно они ни произносились, никогда не звучали ложным
звуком. Без напряжения, без усилия вступал он в область идеала; его
целомудренная душа во всякое время была готова предстать перед "святыню
красоты"; она ждала только привета, прикосновения другой души... Пасынков
был романтик, один из последних романтиков, с которыми мне случалось
встретиться. Романтики теперь, как уж известно, почти вывелись;
по крайней мере между нынешними молодыми людьми их нет. Тем хуже для
нынешних молодых людей!
Около трех лет провел я с Пасынковым, как говорится, душа в душу. Я был
поверенным его первой любви. С каким благодарным вниманием и участием
выслушивал я его признанья! Предметом его страсти была племянница
Винтеркеллера, белокурая, миленькая немочка, с пухленьким, почти детским