"Иван Сергеевич Тургенев. Яков Пасынков" - читать интересную книгу автора

личиком и доверчиво-нежными голубыми глазками. Она была очень добра и
чувствительна, любила Маттисона, Уланда и Шиллера и весьма приятно
произносила стихи их своим робким и звонким голосом. Любовь Пасынкова была
самая платоническая; он видел свою возлюбленную только по воскресеньям (она
приезжала играть
' "Покорность" (нем.).

в фанты с Винтеркеллеровыми детьми) и мало с ней разговаривал;
зато однажды, когда она ему сказала "mejn lieber, lieber Herr Jacob!"1,
он всю ночь не мог заснуть от избытка благополучия. Ему и в голову не пришло
тогда, что она всем его товарищам говорила: "mein lieber". Помню я также
скорбь его и уныние, когда вдруг распространилось известие, что фрейлейн
Фридерике (так ее звали) выходит замуж за герра Книфтуса, владельца богатой
мясной лавки, очень красивого и даже образованного мужчину, и выходит не из
одного повиновения родительской воле, но и по любви. Очень тяжело было тогда
Пасынкову, и особенно страдал он в день первого посещения молодых. Бывшая
фрейлейн теперь уже фрау Фридерике, представила его, опять под именем lieber
Herr Jacob, своему мужу, у которого все блестело: и глаза, и завитые в кок
черные волосы, и лоб, и зубы, и пуговицы на фраке, и цепочка на жилете, и
самые сапоги на довольно, впрочем, больших, носками врозь поставленных
ногах. Пасынков пожал господину Книфтусу руку и пожелал ему (и искренно
пожелал- я в этом уверен) полного и продолжительного счастья. Это
происходило при мне. Помню я, с каким удивлением и сочувствием глядел я
тогда на Якова. Он казался мне героем!.. И потом какие грустные происходили
между нами беседы! "Ищи утешения в искусстве",-говорил я ему. "Да,-отвечал
он мне,-и в поэзии".-"И в дружбе",-прибавлял я. "И в дружбе",-повторял он.
О, счастливые дни!..
Горестно было мне расстаться с Пасынковым! Перед самым моим отъездом он
после долгих хлопот и забот, после переписки, часто забавной, достал наконец
свои бумаги и поступил в университет. Он продолжал состоять на иждивении
Винтеркеллера, но вместо камлотовых курток и брюк получал уже обыкновенно ю
одежду, в воздаяние за уроки по разным предметам, которые преподавал младшим
воспитанникам. Пасынков не переменил своего обращения со мной до самого
конца моего пребывания в пансионе, хотя разница в годах между нами уже
начинала сказываться, и я, помнится, принимался ревновать его к некоторым из
его новых товарищей-студентов. Влияние его на меня было самое благотворное.
К сожалению, оно не было продолжительно. Приведу один только пример. В
детстве я привык лгать... Перед Яковом у меня язык не поворачивался на ложь.
Но особенно отрадно было мне гулять с ним вдвоем или ходить возле него взад
и вперед по комнате и слушать, как он, не глядя на меня, читал стихи своим
тихим и сосредоточенным голосом. Право, мне тогда казалось, что мы с ним
медленно, понемногу отделялись от земли и неслись куда-то, в какой-то
лучезарный, таинственно-прекрасный край... Помню я одну ночь. Мы сидели с
ним под тем же кустом сирени: мы полюбили это место. Все наши товарищи уже
спали; но мы тихонько встали, ощупью оделись впотьмах
1 Мой милый, милый господин Яков! (нем.)

и украдкой вышли "помечтать". На дворе было довольно тепло, но свежий
ветерок дул по временам и заставлял нас еще ближе прижиматься друг к дружке.
Мы говорили, мы говорили много и с жаром, так что даже перебивали друг