"Иван Сергеевич Тургенев. Записки охотника " - читать интересную книгу автора

Первое впечатление, которое производил на вас вид этого человека, было
чувство какой-то грубой, тяжелой, но неотразимой силы. Сложен он был
неуклюже, "сбитнем", как говорят у нас, но от него так и несло несокрушимым
здоровьем, и - странное дело - его медвежеватая фигура не была лишена
какой-то своеобразной грации, происходившей, может быть, от совершенно
спокойной уверенности в собственном могуществе. Трудно было решить с первого
разу, к какому сословию принадлежал этот Геркулес; он не походил ни на
дворового, ни на мещанина, ни на обеднявшего подъячего в отставке, ни на
мелкопоместного разорившегося дворянина - псаря и драчуна: он был уж точно
сам по себе. Никто не знал, откуда он свалился к нам в уезд; поговаривали,
что происходил он от однодворцев и состоял будто где-то прежде на службе; но
ничего положительного об этом не знали; да и от кого было и узнавать, - не
от него же самого: не было человека более молчаливого и угрюмого. Также
никто не мог положительно сказать, чем он живет; он никаким ремеслом не
занимался, ни к кому не ездил, не знался почти ни с кем, а деньги у него
водились; правда, небольшие, но водились. Вел он себя не то что скромно, - в
нем вообще не было ничего скромного, - но тихо; он жил, словно никого вокруг
себя не замечал и решительно ни в ком не нуждался. Дикий-Барин (так его
прозвали; настоящее же его имя было Перевлесов) пользовался огромным
влиянием во всем округе; ему повиновались тотчас и с охотой, хотя он не
только не имел никакого права приказывать кому бы то ни было, но даже сам не
изъявлял малейшего притязания на послушание людей, с которыми случайно
сталкивался. Он говорил - ему покорялись; сила всегда свое возьмет. Он почти
не пил вина, не знался с женщинами и страстно любил пение. В этом человеке
было много загадочного; казалось, какие-то громадные силы угрюмо покоились в
нем, как бы зная, что раз поднявшись, что сорвавшись раз на волю, они должны
разрушить и себя и все, до чего ни коснутся; и я жестоко ошибаюсь, если в
жизни этого человека не случилось уже подобного взрыва, если он, наученный
опытом и едва спасшись от гибели, неумолимо не держал теперь самого себя в
ежовых рукавицах. Особенно поражала меня в нем смесь какой-то врожденной,
природной свирепости и такого же врожденного благородства, - смесь, которой
я не встречал ни в ком другом.
Итак, рядчик выступил вперед, закрыл до половины глаза и запел
высочайшим фальцетом. Голос у него был довольно приятный и сладкий, хотя
несколько сиплый; он играл и вилял этим голосом, как юлою, беспрестанно
заливался и переливался сверху вниз и беспрестанно возвращался к верхним
нотам, которые выдерживал и вытягивал с особенным стараньем, умолкал и потом
вдруг подхватывал прежний напев с какой-то залихватской, заносистой удалью.
Его переходы были иногда довольно смелы, иногда довольно забавны: знатоку
они бы много доставили удовольствия; немец пришел бы от них в негодование.
Это был русский tenore di grazia, tenor leger53. Пел он веселую плясовую
песню, слова которой, сколько я мог уловить сквозь бесконечные украшения,
прибавленные согласные и восклицания, были следующие:

Распашу я, молода-молоденька,
Землицы маленько;
Я посею, молода-молоденька,
Цветика аленька.

Он пел; все слушали его с большим вниманьем. Он, видимо, чувствовал,