"Надувной доброволец" - читать интересную книгу автора (Айлетт Стив)

Что я сказал каждому последнему ублюдку в баре

А теперь, канареечки, остыньте — правильно, правильно; Вы же мои крошки-милашки, а? Ты, с ножом — только попробуй мне. И хватит играть в карманный бильярд, Эдди.

Итак, есть неотразимые причины осознать, что это свинья, как вы и говорите. Это спаниель на последней стадии. Заметьте, рыло скошено и сделано из картона, что будет явственно слышно, если я его ударю. Слышите? И видите остатки волос? Улыбку на морде? Видите большие клыки? Вы вообще говорите по-английски? Считаете себя умнее других, а? Теперь мне всё ясно. Студенистые глаза передают своё неодобрение при помощи веры, что мне интересно. И вы серьёзно полагаете, что так оно и есть. Вы, конечно, правы. И одна улыбка с натуры образует петлю, чтобы показать, где кончается твоя голова.

Истина в том, что я хотел бы поджечь фитиль каждой го собачьего хвоста и смотреть, как они завопят. Во так, поджаривать монстров, пока они не осознают мою ненависть. Ничего не может быстрее улучшить моё самочувствие, чем развлечение, которое я описал. Хмурьтесь теперь, ублюдки, вы меня не переубедите.

Хмурьтесь, так вы используете свои лучшие куски для того, что истинно выражает то, что вы чувствуете. Когда я так делаю, я горжусь, что не даю воли мыслям о свете и ласке. Моё жизненное правило — пребывать в отчаянии один день за раз. Крыша существует исключительно для того, чтобы скрыть от меня, что мир вот-вот осыплется не на голову. Как вчера у Фреда мы услышали скрип потолка и тут же опустились в позицию низкого старта, я почувствовал, что далеко впереди него, вот. Но потолок проломился и вывалил на нас четыре тонны насекомых, словно шипучую кучу мусора.

Пустой Фред смеялся. А я так разозлился, что попытался выбраться наверх и ударить его, но его уже сокрушила хрупкая масса.

Насекомые начали поднимать жертвенные палочки лапок и отбрасывать дрожащие тени на стороны.

— Их способ выразить неодобрение, — сказал Фред, вдыхаясь от смеха.

Рассмотрел нескольких, но у меня всегда было туго с познанием зверей. На прошлой неделе я заливал баней слюной, обрывками жабр и червями соплей, гребущих сломя голову от безвредного тюленя. Мокрые старые ведьмы говорили мне, что я скоро буду королём, а мне стало так скучно, что я макнул их головы в котёл. Испугал их на их собственном поле, братья.

Наживать врагов — искусство скульптора, полное злости и терпения. Печь надо установить на отметку газа, черт возьми, семь. И отойти, иначе твои брови присоединятся к разуму. Мучительно нацарапай форму баржи на участке земли и говори всем, что это чертёж ковчега — увидишь яркое неистовство благоговения и смех рычанием, как у льва. Мешки и мотыги надо убрать на ранение, потому что тебе придётся прятаться восемь месяцев. Когда всё пройдёт, можно появиться заново, ехать куда-нибудь и открыть антикварный магазинчик под вымышленным именем — однажды тебя найдут с пистолетом в пасти и тысячей обличительных реликтов а чердаке. Вот так должен жить мужчина, а не хныкать на перекрёстке с коляской и спаниелем, выкликать свое горе и обвинять врагов — в чём здесь шрапнель?

Мне бесконечно интереснее те, кто ни в грош не ставит забаву выслеживать духов и, поймав какого-нибудь в капкан, набрасываться на него с бранью. Меня в ни тревожит недостаток уважения, но их безупречная от вага — тоника в темноте.

Короче, моя жизнь — дефект на заднице человечества, невидимый и постыдный — ни трагедия, ни проблема в большинстве обстоятельств. Это никогда не менялось, но я узнал, что человек должен идти туда, где ему рады, если, жаждет празднества, и где ему не рады если стремится к увечьям и приключениям.

Карпы могут разговаривать — вот что я действительно хотел сказать вам всё это время. Карпы могут разговаривать, и их слова настолько исполнены правосудия что среднестатистический человек не способен сохранить их в своём смертном теле.

Когда они говорят, бьют барабаны — вроде примитивных барабанов на церемониях, где друиды в белых одеяниях, каменные круги, дождь моросит, сливаются дым и пар, так, что никто не знает, где, чёрт побери стоит относительно друг друга. Необоримо.

Карпы могут только притворяться, что говорят, но для меня всё, как на самом деле, и у меня есть свидетельства — моих собственных чувств, и съёмка камеры, уровня, какой теперь редко, встретишь, очевидность невероятности, что их отказались показывать на научном конгрессе когда я вломился в чужое обращение, к замешательству научного сообщества, и звуковое оборудование не способно было передать мою мудрость, а после этот инцидент показали в утренние часы расстрельной бригаде.

Я вернулся домой человеком сломанным, и запятнанным славой. Под колодцем, в эдакой наружной обивки муравьи-убийцы собрали совещание и решили, что я тот человек, у кого надо просить совета для следующего шага, вроде так — мы говорим о малоизвестной попытке этого братства перерезать и выжечь род людской раньше, чем те сделают это с ними. Мне нравилась их компания, они были тёплые, компанейские, благородные, и достойные всеобщего уважения. Топотали по газону, когда я звал их на обед — играли в теннис и иногда улетали. Дайте мне муравья для подобной сочной деятельности. Подружитесь с таким — и вам будет, чем заняться на несколько дней, что для них — целая жизнь.

Не было повода не рассказать об этом медиа. Конечно, они не обратили на меня внимания, как и следовало ожидать. На следующий день обильные репортажи про какого-то идиота, свалившегося в котлован — и что в этом такого забавного? Единственный раз, когда я счёл это интересным, это когда мой ублюдочный друг тоже свалился в котлован годы тому назад — я ударил его эдаким азиатским ножом, которым в то время жутко гордился — а когда он упал, я прокричал его имя, дабы обеспечить ему последнее впечатление по эту сторону Стикса. Стояла свирепая зима, и он замёрз там, имитация Уолтера Мэттоу застыла на его лице. Она и была причиной наших разногласий и задержала его идентификацию на долгое время. К тому моменту я уже покинул местность и размечал путь хитрости и силы через высокогорье.

Мой скелет копил и прятал кровь, чтобы шествовать самому по себе после смерти плоти, знаете, как это бывает. Наше первое дыхание в клетках — свежеотпечатанная валюта, горожане без преступлений. Потом обвинения. Затянувшаяся игра в кошаки-заложники с подобранным котёнком, во имя приручения. И неудача. Потом маскировка спадает, как слои с лука, и под ней — ничего. Мозги на время отходят в сторону. Потом уже не на время. Две стороны у каждого довода, и только посмей предложить третью или восемьдесят седьмую. Пока, наконец, события не накопят безумный вес из высохшего честолюбия. Каждый человек — мученик. Пар из его брюха, тем не менее, показывает, что речь идёт о деле. Правосудие? Так объясните сожжённый авангард, рваньё, надломленную печаль.

Можете изгаляться. О, тащите ножи, почему бы нет. Может, пусть добро ложится к добру, а неопрятное поведение цветёт в редких углах, вас так не устраивает? Любовь обременена столькими пронырливыми ублюдками удивительно, что она ещё растёт на песке человечества. Неудачники ломятся в мою дверь, не подозревая, что максимум двое могут войти за раз. Сок разлетается, когда они переступают предел, положенный физикой — сок крови и наивности.

Представьте — человек приходит к парикмахеру. Говорит, что хочет всё срезать напрочь — и я имею в виду всё. Его вышвыривают на улицу. Сделали ли они то, что он просил? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны вернуться назад в пятый век. В то время мой первый прослеживаемый предок был парикмахером по имени Гибби который пытался объявить, что пихнуть гнома сначала одну сторону, а потом в другую — не самая плодоноси, деятельность, особенно если ты тоже гном. История по казала, что его взгляды, как их в то время не высмеивали просочились в мейнетрим. Ударив по рукам, люди надевали латексные копыта на спящих официантов, а потом их будили громкими ударами по котелкам и сковородкам, от которых те вскакивали и снимали копыта, был единственный настоящий вид развлечения в Средние Века. Есть двенадцать объяснений этого феномена, каждое — такое же тягостное, как последнее. И я предлагаю больше на этом не зацикливаться.

Достаточно сказать, никакое количество аплодисментов не могло утаить смерть Гибби.

Так что после фиаско муравьев я поехал не куда-нибудь, а к Резчику. Когда я приехал, Резчик двигал руками в воздухе, словно что-то держит. Он может терять ценное время, пока коровы не вернутся домой. Он ничего не мог сделать, если оно было достаточно важно. Однажды я шёл мимо хижины, а он пел что-то, что я не мог объяснить. Я спросил Резчика, что есть, по его мнению, “смерть”, и он сказал, что это такой суп. Он сумел, как мне кажется, сдвинуть душу, и засунул её целиком в череп, оставив тело свободным делать то, что ему хочется. Неудивительно, что у него на кухне жила скотина и шулера, и дым стоял коромыслом. Люди там скользили на сале. Никто теперь мне не верит, но я видел коротышку в чистом зелёном бархате, который неоднократно прыгал на бабе в слабо освещенном углу. При этом он вопил, как майор, и слова, которые он произносил, были настолько лишены мудрости, что я почувствовал тошноту.

— Ого, Резчик, — приветствовал я его, когда он попытался сфокусировать взгляд. — Я здесь — около гильотины. — У Резчика была миниатюрная гильотина, приготовленная для эльфов.

— Ого, — сказал он, и на этом его речь закончилась. Я повторно хлопнул в ладоши, чтобы привлечь его внимание.

Однажды, когда я пытался серьёзно поговорить с этим человеком, он внезапно завалился назад = в заброшенный колодец, где испытал прозрение нежеланного гравия.

Я ушёл, поклявшись больше так не делать.

Вернулся в город, где ничего не изменилось. Запрыгнув в пустую коляску среди женских воплей, Эдди пытался вернуть свою юность. Но коляска покатилась по улице, подпрыгивая и объясняя ему, что это наказание — в его сознании, вроде он слышал эти слова, вместе с советом насчёт печей и дёгтя, если вообще ему верить. Под тротуаром именно в этот момент канализационный крокодил следовал за ним всю дорогу, для него это была самая захватывающая штука за последние два года, первая с тех пор, как неофициальный комитет запер путешествующего клоуна под водостоком, позднее они никогда не говорили друг с другом на эту тему, хотя порой чувствовали тяжесть вины в области грудной клетки — крокодил, как я уже упоминал, увидел рыдающего клоуна, когда тот пытался взломать решётку водостока, и прочесал к нему с улыбкой целую милю по прямой.

И что из того, что ты уже слышал и эту историю?

Что вы не знаете, так это ужасов в подвале Эдди — и я не говорю про обезьян. Я был там пару недель назад. Цепи звенят, привинченные к полу и стенам. Всё, что нужно — ИРГО (интеллектуальное распознавание графических объектов — прим. ред.) с сильными руками, и люк в полу поднимается, изрытая дым из нижней лаборатории.

— Вот чего здесь не хватает, — сказал Эдди, — настоящего, качественного горбуна за ваши деньги.

— Есть такое дело, — усмехнулся я, и слова принялись отскакивать от поганых стен. — Но зачем платить, если можно неплохо притвориться, что тебе ни фига не надо? — И я от двери повернулся к нему лицом. — Не то чтобы я мог сейчас. — И я потопал наружу, захлопнув за собой тяжёлую, неприступную дверь. Прошло две недели, прежде чем я встретился с Эдди, и к тому моменту он был тонкий, как лезвие, истекающий яростью, кричал про крыс и их сухое внимание.

Надо было видеть, что он там растит. Уши. Глаза. О да, глаза могут расти не хуже всего прочего, братья, — рекорд пока три ярда. Как столбы белого стекла, и такие же бесполезные, если вам интересно моё мнение. Но прихоти текут своим чередом.

Сфотографировал всю лабораторию. Спрятал шпионскую камеру у себя в заднице. Выполз. Хихикают. Умные. Красные пока выигрывают.

Сидел в исповедальне, проявлял плёнку. Услышал голос по ту сторону глазка. Тот хотел информации. Личной. Патологической. Такие вещи я никогда никому не говорю, и себе в них не признаюсь.

— Вот как вы зарабатываете бабки падре? — заметил я, ухмыляясь во тьме. — Такие, как я, так и живут, понимаете, о чём я?

— Сколько раз человек, погрязший в подобных муках, увернётся от автобуса? ^ сказал мрачный голос.

— Хороший вопрос.