"Александр Твардовский. Из утраченных записей " - читать интересную книгу автора

Невысокий, бледный от бессонья рядовой Михаил Медюк был из Белоруссии,
сержант Николай Малышев, более видный, как говорится, со щеки парень,
оказался волжанином, а высокий, но худощавый, под стать Медюку, Иван
Шахлевич - не то из той же Белоруссии, не то с Украины.
Все трое - солдаты не первого года службы, люди, прошедшие из боя в бой
от Москвы и Волги до этого Балтийского побережья, до этих болотистого вида
камышей, откуда еще час назад в них стреляли немцы, - все трое видели море
первый раз в жизни.
Может быть, лучше было бы увидеть его впервые не вдали от Родины и не в
горячке и напряжении трудного боя, а в мирное время, с террасы дома отдыха
на Крымском или Кавказском побережье.
Но если суждено всякому человеку запомнить навсегда день и час первой
встречи с морем, то добытая с бою встреча сухопутных русских, белорусских и
иных советских людей с этим морем будет самой памятной и самой гордой датой
их жизни.
Право, жаль, что оно в этих местах такое неказистое, болотистого вида,
и не дает глазу того неоглядного простора, ограниченного только небом, какой
обычно волнует душу на морском берегу.
И все же это море, какое оно есть, будет для тысяч наших людей самым
памятным и прекрасным. Они дошли до него, сражаясь за свои земли, они
увидели его как знамение конца одной из самых жестоких и щедрых славой битв
Великой войны.
И разве не освящены эти воды тем, что мы пришли к ним, творя наше
правое дело защиты Родины и возмездия за ее страдания? И разве эта земля,
чуждая нам по всему, что было на ней, не полита кровью наших братьев? А о
земле, что полита родной кровью, что пройдена нашими, советскими людьми в
трудах и испытаниях долгих и страшных боев, - о такой земле мы долго будем
вспоминать.
На взгорке, круто обрывающемся к мелководью поросшего камышом взморья,
под березкой, с трогательной опрятностью насыпанный и выровненный могильный
холмик. На нем еще даже нет того скромного знака памяти, какие сооружают на
войне из белых досок, фанеры и медных снарядных стаканов. Может быть, в
полуразбитом домике, что стоит на южном скате этого взгорка, сейчас
составляется надпись на фанерной дощечке и заодно пишется извещение родным
либо близким об одном из тех, кто уже не уедет отсюда со своим полком или
батареей на другой участок продолжающейся борьбы.
Кругом праздник. В домике с осыпавшейся черепичной крышей кто-то
нащупывает на оставленном немцами пианино какую-то нехитрую, но милую сердцу
мелодию деревенского вальса. В далекой Москве уже написан и подписан приказ
о завершении борьбы на этом побережье, на этом мысе с длинным и трудным
названием Кальхольцер-Хакен. И в приказе не забыты торжественные и строгие
слова о вечной памяти бойцам, павшим в боях за свободу и независимость
Родины на любых рубежах, в любых землях, у любых побережий...
Пройдут годы и годы, и пусть имя воина, еще не обозначенное на белой
либо красной дощечке намогильного знака, уйдет из обихода списков,
упоминаний, скажем просто - забудется. Но чье-то сердце, чья-то неостывающая
любовь и память - матери ли, возлюбленной или друга - долго и долго будет
тянуться светлым лучом с восхода к этому безымянному взгорку над морем, к
этой могиле под белой березой - родным нашим деревом, выросшим так далеко на
западе.