"Александр Твардовский. Из утраченных записей " - читать интересную книгу автора

улыбкой, - это еще ничего: дети целы, доберусь как-нибудь. А он напишет
туда, старикам. Вот мы и спишемся.
Какие-то еще она говорила слова, в которых была такая самозабвенная
готовность все вытерпеть, вынести, не пасть духом и не удручать, не пугать
никого своим горем, никому не жаловаться. Как будто в образе этой маленькой
матери-беженки первых дней войны дано было увидеть нам все величие женского
материнского подвига в этой войне...
Было в той книжке записано еще впечатление природной красоты Украины,
от самого своего западного края уходившей у нас из-под ног и колес в
отступлении. Я ее впервые увидел, Украину, если не считать двух-четырех
концов пути в поездах Москва - Севастополь, Москва - Сочи. И увидел в такую
медовоцветущую пору - в последние дни июня. Как поразил меня запах в
открытом поле, вдалеке от каких-либо садов или пчельников, - густой медовый
запах, исподволь сдобренный еще чем-то вроде мяты. Я спросил у товарища,
украинца, чем это так пахнет. Оказалось - пшеницей. Это было по дороге из
Западной Украины, когда колонна наша стояла но какой-то причине и степи, на
рассвете - еще солнце не показалось. Росный, чистый, медовый рассвет, когда
еще пыль, густая, сизая пыль чернозема, похожая на каменноугольный дым из
трубы, неохотно поднимается за колесами, как бы стесняясь ложиться на
чистые, мокрые с ночи хлеба и травы. Это самый тот час, когда особенно
сильно хлеб пахнет медом...
Еще была запись о Каневе, который был последним краем нашей обороны на
правобережье Днепра. Тогда еще был цел каневский мост, железнодорожный, но
по нему был сделан настил для автотранспорта. Помню тревожно-чистое, голубое
с легкой дымкой и золотистостью небо раннего полдня, нытье автомобильных
моторов в пробке, образовавшейся у моста, невозможность податься взад или
вперед или выскочить в сторону - к мосту подводила высокая железнодорожная
насыпь, с которой не свернешь. И ожидание, ожидание чего-то, что обязательно
должно вот-вот произойти. Небо, решетки и переплетения моста, и внизу
широкая, густая, отчасти стальная синева Днепра.
- О! - сказал кто-то коротко и, пожалуй, даже раньше, чем белый столб
возник из синей воды и послышался тяжелый чох разорвавшегося в воде снаряда.
Машина тронулась, как бы не замечая ничего на свете, кроме своей колеи,
неторопливо нащупываемой колесами. Движение было изнурительно медленное, и
уже совсем некуда было деться в случае чего с этого конвейера. Перейдя мост,
машины пошли по правому срезу у насыпи, по узкому - как проехать одной
машине - уступчику. Это была сторона насыпи; обращенная туда, откуда бил
немец. Мы уже были совсем недалеко от места, где колонна заворачивала под
котлован насыпи, чтобы выйти на другую се сторону, когда снаряд разорвался у
самого входа в этот котлован. Из наших товарищей тогда был легко ранен в
ногу один. Но это была почти для всех нас первая настоящая близость к войне,
если не считать уже пережитых бомбежек...
Еще запись. Люди прошли с боями, со всеми муками отступления чуть не
тысячу верст, воевали уже не один месяц, оставили позади большую часть
Украины. И, расположившись теперь на одну из ночевок в уже холодающей к ночи
степи, полной запахов поздней печальной страды - запахов картофельника,
свежей яровой соломы, - запели. Запели простую русскую песню, из тех, что
подтянуть может всякий. И в той песне не было даже ни слова про войну. Ни
слова в песне не было о войне, зато были слова о жизни, любви, родной
русской природе, давних деревенских радостях и печалях. И странно: