"Антон Твердов. Нет жизни никакой " - читать интересную книгу автора

Турусов попробовал проговорить что-то трясущимися губами, но не смог.
Негр вздохнул и произнес приговор:
- Зуковски - плохо!
Тут Степан Михайлович наконец не выдержал окружившего его кошмара и
рухнул ничком на песок. Сознания он не потерял, но, видимо, совершенно пал
духом, потому что чувствовал, как его куда-то тащили, что-то с ним такое
делали, но сам поделать ничего не мог. Чтобы не было так страшно, он
зажмурился; и открывал глаза дважды - первый раз увидел перед собой жарко
пылающий костер и обугленную палку над ним, закрепленную на манер вертела на
двух рогульках. Догадавшись, для кого предназначен вертел, Турусов тихо
застонал и попытался сопротивляться - но держали его крепко. И Степан
Михайлович снова зажмурился.
А когда он второй раз открыл глаза, был уже вечер, и обучавшийся в
институте Патриса Лумумбы негр сидел на корточках, закутавшись в пальто, и
деловито строгал какие-то корешки, надо думать, для приправы. Вокруг
Турусова плясало пламя костра, метались скачущие черные тени и белозубые
ухмылки счастливых туземцев - и было жарко, очень жарко. Степан Михайлович
подумал было, что совсем пропал, но тут в голову его пришла спасительная
мысль.
"Да ведь это меня в рекламе снимают! - подумал он. - Как Юлию Меньшову!
Живи с улыбкой! Господи, а я-то думал... Но где я все-таки нахожусь? В
Африке или в столице на съемочной площадке? И что рекламируют? "Орбит" или
"кока-колу?"
На этот вопрос Степан Михайлович не мог ответить - даже самому себе.
Хотя, как только он снова закрыл глаза, он отчетливо увидел, как ночь
перевалилась за половину, тяжко грохнулась и, разгоняясь, заскрипела
дальше - Патриаршие пруды кипели и пузырились народом, на куполах собора
Василия Блаженного яростно клокотал свет сотен прожекторов - в то время как
на Красной площади разворачивалось действо рекламной кампании "кока-кола".
Леонид Парфенов в красном трико и Антон Комолов - в синем - метались на
крышке Мавзолея в обжигающем танго - то сплетаясь друг вокруг друга, то
разрывая объятия, - так стремительно, что жадному глазу видеокамеры,
светящемуся с зависшего над Мавзолеем вертолета, представлялись ожившим
логотипом рекламируемой фирмы. Борис Моисеев в белом саване и с накладным
горбом из орденской подушки бил в колокола, Юлия Меньшова, лучась
неестественным блаженством, плескалась в исполинской ванне, наскоро
воздвигнутой под кремлевской стеной, первый президент России Борис Ельцин,
стоя в самом центре площади, размахивал беспалой рукой, как будто принимал
парад, хотя никакого парада не было, если не считать солдат почетного
караула, с медальными лицами марширующих вокруг Меньшовой, в то время, как
та, по обыкновению мило дурачась, показывала из воды - то одну, то другую -
розовые коленки и пачкала хлопьями пены рясы караула, светло-голубые, как
пламя Вечного огня, на котором Отар Кушанашвили жарил целого барана - не в
порядке запланированной программы праздника, а для себя.
Впрочем, жарили, кажется, не барана, а самого Степана Михайловича. Но
он этого уже не мог знать, потому что негр в длинном зимнем пальто, который
по причине обучения в столичном институте был гуманнее своих соплеменников,
посредством сострадательного удара дубинкой из пальмового дерева избавил
главного редактора журнала "Саратовский Арарат" от дальнейших мук.
- Н-да... - услышал он голос, зыбко плывущий откуда-то издалека. -