"Юрий Тынянов. Пушкин. Юность. Часть 3." - читать интересную книгу автора

таково их назначение. Выглянул в окно и поглядел на фреску: дракон,
изображенный Камероном, мало напоминал Китай. Эти подражания Азии, взятые
из Европы, были ему забавны.
Карамзин ответил сухо, что более всего климат принудил его
воспользоваться царским приглашением: блестящая ошибка Петра - Петербург
заставляет бежать в любое место, но жить далеко он не может, потому что
ждет корректирования типографского. Итак, лучше жить в Селе, чем в
подмосковной или на Волге. Он сказал о местах возле Симбирска: умеренный
климат, благорастворенный воздух, суда на Волге; человек, который там
живет, долголетен. Иноземцы и туда бы доехали, а здесь, на Неве, можно
было заложить купеческий город для ввоза и вывоза товаров. Более чем
достаточно. Не было бы Петербурга, но зато не было бы слез и трупов.
Катерина Андреевна была занята и не вышла. Она могла бы выйти, но не
захотела. Она хотела видеть и слышать их, когда ее не будет. И она за
дверью внимательно глядела и слушала. Пушкин, как всегда бывало, когда ее
не было, несколько раз вертелся волчком и непроизвольно оглядывался, искал
ее. Она улыбнулась. Ее мучило другое любопытство - она привыкла к этому
безвоздушному величию своего мужа. Конечно, он был мудр. Он был самый
великий писатель из всех, кого она знала. Но ее пугала эта его
неприкосновенность, равнодушные и вежливые взгляды молчаливых
камер-лакеев, которые приносили ей цветы. И она жадно слушала поэтому эти
разговоры.
У нее создалось впечатление, что Николай Михайлович знает все; они
молоды и даже представить не могут, какие горы книг и рукописей в каждом
его слове. Но ее пугал Чаадаев. Вот он сидит и спокойно задает вопросы.
Кто дал ему право так спокойно, терпеливо - и так, впрочем, почтительно -
задавать вопросы и кто заставляет ее знаменитого мужа так терпеливо на них
отвечать?
Потом она всмотрелась.
Она знала славных франтов, она привыкла к щегольству гусаров, никто
лучше не отдавал чести, чем
Каверин, и она улыбалась этой бесстрашной и преданной вежливости, с
которою он всегда широко и медленно касался кивера.
{Здесь} было щегольство, которого она еще не знала. Прежде всего, что
за совершенство - этот ментик, перчатки! И это вовсе не смешно.
У Каверина такой вид, точно он сейчас готов сорвать с себя и бросить к
женским ногам из вежливости лядунку. Здесь, у Чаадаева, в этом
совершенстве, медленности, спокойствии она угадывала строгую, беспощадную,
медленную религию вежливости. Любопытно, что всем гусарам, когда они
ходили по Царскому Селу, словно мешала одежда - так быстры и стремительны,
а у него словно его одежда и все, что он говорит, и все, что старается
делать, - одинаково важны. Этот тихий гусар - кто он таков? Пьер Вяземский
рассказывал, что он был в карауле императора в самый день взятия Парижа, -
оно и видно. Но вот - это дальше говорил Пьер - он был в огне под Кульмом
и под Лейпцигом - этого не видно. А что у Бородина простоял у полкового
знамени еще подпрапорщиком весь день - это и сейчас видно. Встреча ее мужа
и гусара, который пришел с Пушкиным, необыкновенно ее занимала.
Оглядев эти комнаты, которые с таким трудом привели в жилой вид Пьер и
Тургенев, Чаадаев спросил Николая Михайловича, не сыро ли в стенах, так
как стены дурно сложены. Николай Михайлович ничего о стенах ему сказать не