"Сигрид Унсет. Фру Марта Оули" - читать интересную книгу автора

птичьи голоса, знал повадки зверей, умел предсказывать погоду и находить
дорогу по звездам - ведь он с младенчества сроднился с лесом и полями. Здесь
я была просто его малышечкой, которую он вел за руку, объясняя все
окружающее.
Тот домик в городе, в котором мы поселились сразу же после свадьбы,
теперь снесен. Сейчас я почти рада этому, ведь было бы так мучительно
видеть, что здесь живут другие. Но несколько лет назад мы с Отто как-то
проходили мимо и увидели, что домик собираются ломать; мы оба замерли в
растерянности и молча воззрились друг на друга, я расплакалась, да и Отто,
видимо, было не по себе. Дом был пуст, забор снесен, среди кустов смородины,
посаженных Отто, были свалены срубленные деревья. Пройдясь по саду, мы
увидели, что дверь на веранду открыта. И тогда мы вошли в дом и обошли все
его пустые, уже без окон, комнаты. На обратном пути мы не проронили ни
слова, настолько мы были подавлены, лишившись приюта своих воспоминаний.
Именно в этот период началось у меня недовольство своей жизнью, и мне
кажется глубоко символичным, что именно тогда была уничтожена обитель моего
счастья.
Когда мы вернулись домой, Отто вышел в сад и начал сосредоточенно
возиться с розами, прикрытыми соломой на зиму, - ведь уже была поздняя
осень. Я вышла на веранду и позвала его ужинать, оно подошел и сказал мне с
грустью: "Когда мы переезжали, нам следовало бы забрать с собой все наши
розы, теперь мне так их жалко. Да и смородиновые кусты, которые едва
подросли".

Да, не бог весть уж каким был наш первый дом, но мы любили его.
Когда-то он был всего-навсего кучерской. А может, имел какое-то другое
хозяйственное назначение, пока к нему не пристроили деревянную веранду.
Тупик, на которой одной стороной он выходил, Отто прозвал "слепой кишкой".
Сплетаясь между собой, густые кроны садовых деревьев образовывали здесь
своеобразную арку или галерею; в осеннюю непогоду дорога здесь превращалась
в непролазную жижу. Дети возвращались с прогулки, перемазавшись, как
поросята, но у меня недоставало духу бранить их. Порой мне самой хотелось
вновь стать малышкой и печь куличики из черной липкой грязи, а потом
продавать их, стоя за прилавком-дощечкой, положенной на два кирпича.
А каких только безделиц не приносил домой Отто, желая украсить наше
жилье! Сейчас мне сдается, что многие из них были достаточно безвкусны - все
эти вазочки, подставочки, но я видела только то, что Отто был трогательно
изобретательным, изо всех сил стараясь доставить мне удовольствие, украшая
наш дом, которым он так гордился. Он любил вставать рано, и пока я
одевалась, успевал сходить в сад и посмотреть, какие из роз распустились за
ночь, или надергать редиски к завтраку.
Он был ужасно ребячливым. Во время нашей помолвки он так старался
скрыть это, так боялся показаться наивным или провинциальным, но когда мы
поженились, он перестал стесняться этого: ведь я уже не могла скрывать,
насколько влюблена в него, и он стал бравировать своей ребячливостью. У него
появилась склонность говорить не совсем приличные вещи, но всегда таким
невинным мальчишеским тоном. Он любил, к примеру, порассуждать о том, какое
неприличное имя у нашей горничной - Олерина, фи! - Олерина-Урина - ведь это
навевает на мысли о моче.
Он от души потешался над теми историями из школьной жизни, которые я