"Сигрид Унсет. Фру Марта Оули" - читать интересную книгу автора

высказанном тебе, а я смогла бы стать детям и матерью и отцом, пока тебя нет
с нами.
Тогда бы у меня не было ни единой мысли о себе, только о вас, моих
дорогих, близких, только о том, чтобы ты, Отто, был здоров. Я так корю себя
за то, что постоянно погружена в собственные мысли и грезы и не могу
отделаться от этого даже на мгновенье. Теперь осознавать прошедшее так же
тяжело, как тогда, когда все это случилось, даже еще хуже. Ведь я должна
нести все это одна, это как кровоточащая рана в моем сердце. Я вспоминаю об
этом по двадцати раз на дню - и до чего же невыносимо читать в письмах Отто
вопросы о том, не довелось ли мне случайно встретить Хенрика и часто ли он
навещает нас. Почти в каждом письме он спрашивает о нем. И потом, все эти
приветы Осе, "нашей прелестной малышечке, которую папе почти не довелось
видеть", о ней он хотел бы знать как можно больше.
О боже, что будет, если я когда-нибудь скажу Отто: "Осе не твое дитя,
мы с Хенриком - самые близкие тебе люди, те, кому ты верил больше всех на
свете, - мы предали тебя; это Хенрик отец Осе".
Я не знаю, что он может тогда сделать, просто не представляю, но знаю
одно: его жизнь будет вконец загублена, ибо он не снесет это безмерно
ужасное оскорбление. А наше предательство сквозит во всем, в каждой мелочи.
С тех пор как мы поженились, Отто жил только ради семьи и ради детей, мы его
должники, ведь каждый час его жизни, каждое эре, которое он зарабатывает,
принадлежит нам. Он никогда даже и не задумывался о таких вещах, как измена,
крах супружеской жизни, лично его никак не могло коснуться такое. Временами
до него доходили слухи о том, что "кто-то приволокнулся за дамой", а у
кого-то жена оказалась "шлюхой", его мнение было всегда однозначно: такого
или такую надо пристрелить или сбросить в реку.
Бедный мой Отто, и я тоже бедная.

3 апреля 1902 г.
Я снова стала вести дневник - я вела дневник и в то время, когда была
влюблена в Отто, но тогда я писала не так много, мне тогда было не до того,
чтобы сидеть и подолгу размышлять о себе.
В те времена я просто приходила в ярость, когда читала в книгах о том,
что женщина бывает счастлива "раствориться в другом человеке". А теперь я
уже согласна с этим полностью, как и со многими прописными, избитыми
истинами, которые так решительно отвергала в дни своей молодости. Теперь-то
я прекрасно понимаю, почему преступник способен на явку с повинной, почему
католички так любят ходить на исповедь. Когда-то я имела неосторожность
заявить, что могла бы совершить убийство и продолжать жить дальше со
спокойной совестью, не мучаясь мыслями о возможном приговоре суда. Боже мой,
теперь я только и думаю о том, как бы признаться, открыть перед кем-то душу;
предположим, мои дети уже стали взрослыми и кто-то из них в минуту душевного
смятения пришел довериться своей матери, и вот тут-то я и могла бы все
рассказать ему в назидание, чтобы помочь и поддержать...
Какое это счастье - стоять на коленях перед окошком исповедальни, за
занавесочкой которой сидит священник и слушает тебя, а потом, облегчив душу,
идти домой. Или искупить свой грех в каком-нибудь исправительном заведении.
А вместо этого я сижу здесь и строчу страницу за страницей. Боже, какое
я ничтожество. Убедила себя в том, что надо меньше думать обо всем этом днем
и не позволять бессоннице одолевать меня по ночам. Вот в каком состоянии я