"Эрнст Юнгер. Рабочий. Господство и гештальт" - читать интересную книгу автора

существенное различие между бюргером и рабочим. То обстоятельство, что
потускневшие интересы сменяются более молодыми и более грубыми, слишком
самоочевидно, чтобы задерживаться на его рассмотрении.
Наибольшее внимание привлекает, скорее, тот факт, что между бюргером и
рабочим существует не только возрастное различие, но и, прежде всего,
различие в ранге. Ведь рабочий находится в отношении к стихийным силам, даже
простого наличия которых бюргер никогда не ощущал. И с этим, как будет видно
из дальнейшего, связано то обстоятельство, что по сути своего бытия рабочий
способен на совершенно иную свободу, нежели свобода бюргерская, и что
притязания, которые он готов заявить, намного более обширны, более
значительны, более ужасающи, чем притязания какого бы то ни было сословия.

4

Во-вторых, всякое фронтальное противостояние может рассматриваться
только как предварительное, только как рубеж первых столкновений на
передо-вых постах, где рабочий занимает такую боевую позицию, которая
ограничивается атакой на общество, Ибо и это слово в бюргерскую эпоху упало
в цене;оно приобрело особое значение, смысл которого состоит в отрицании
государства как высшего средства власти.
Что составляет самую суть этого стремления, - так это потребность в
надежности и вместе с тем попытка отринуть всякую опасность и оградить
жизненное пространство таким образом, чтобы воспрепятствовать столкновению с
ней. Правда, опасности всегда налицо и празднуют триумф даже над самой
изощренной хитростью, в сети которой их желают заманить; нарушая все
расчеты, они проникают даже в саму эту хитрость и маскируются ею, и это
придает двойственность лику культуры: тесные связи, возникающие между
братством и плахой, между правами человека и кровавыми побоищами, слишком
хорошо известны.
Но было бы неверно предполагать, будто бюргер когда-либо, пусть даже в
лучшие свои времена, порождал какую бы то ни было опасность своими
собственными силами; все это больше походит на ужасную насмешку природы над
попыткой подчинить ее морали, на бешеное ликование крови над духом, когда
пролог с прекрасными речами уже завершен. Оттого и отрицается всякое
соотношение между обществом и стихийными силами, причем с такой тратой
средств, которая остается непонятной любому, кто не угадывает в источнике
этих мыслей их сокровеннейшего идеала.
Это отрицание осуществляется таким образом, что все стихийные силы
изгоняются в царство заблуждений, снов или намеренно злой воли и даже вовсе
приравниваются по своему значению к бессмыслице. Решающим является здесь
упрек в глупости и аморальности, а поскольку общество определяется двумя
высшими понятиями разума и морали, этот упрек становится средством,
благодаря которому противник изгоняется из общественного, а значит, и из
общечеловеческого пространства и, тем самым, из пространства закона.
Этому различению соответствует процесс, который вызывал непрестанное
удивление: в самые кровавые, кульминационные моменты гражданской войны
общество словно по чьему-то сигналу объявляло об отмене смертной казни, и
именно тогда, когда поля его битв покрывались трупами, к нему приходили
наилучшие мысли о безнравственности и бессмысленности войны.
Однако мы переоценили бы бюргера, если бы за этой в высшей степени