"Эйвинд Юнсон. Прибой и берега " - читать интересную книгу автора

благоденствия, разум и сердце орошают ее, как дождь орошает пашню, или лепят
ее подобно тому, как боги лепят свое творение. Потом она постепенно
созревает, и радость или насмешка выводят ее наружу, к губам, на ее
естественное ложе, где она отдыхает, лучится или изливает желчь, как
подвергнутый пытке раб.
Сейчас он улыбался. Из-за кривого рта улыбка была так похожа на снятое
молоко, настолько были с нее сняты все сливки, что тому, кто не знал его
характер или историю, трудно было бы сразу правильно ее истолковать. Улыбка,
появившаяся на губах между висячих жестких рыжих усов и бороды, ниспадавшей
с подбородка и взбегавшей вверх по щекам, была, попросту говоря, улыбка
искаженная, фальшивая. Ей-же-ей, в настоящую минуту она была фальшивой! Тот,
кто истолковал бы ее как злобную, кровожадную, оголтело воинственную улыбку
садиста, совершил бы ошибку. Улыбка была обманчиво фальшивой, а не истинно
фальшивой. Каждый, кто сам улыбался подобной улыбкой или наблюдал ее и
размышлял над нею, знает, что разница между обманчиво фальшивой и подлинно
фальшивой улыбкой состоит как раз в том, что подлинно фальшивой улыбке не
лежится в покое на естественном ложе мышц, действующих в унисон с душевным
состоянием человека. Зато обманчиво фальшивая улыбка, излившись наружу, без
всякой задней мысли укладывается там, где положено, ожидая отклика мышц,
доверяя им. Если мышцы повреждены или изувечены, она принимает их форму и,
таким образом, остается все же истинной улыбкой. Я потому уделил этому
вопросу так много внимания, что нам важно помнить его улыбку, когда он скоро
появится перед нами на сцене.
Он был пленником на острове <Остров Калипсо - Огигия - находился, по
Гомеру, на западе Средиземноморья и отождествляется современными
исследователями с островом Перегиль> или, лучше сказать, на скалистом,
изобильном родниками и лесом мысу на юго-восточном берегу пролива, который
три тысячи лет спустя неутомимые мореплаватели, пользуясь арабскими и
семитскими звуками, нарекут Гибралтарским, на самом краю представимого мира.
Он провел здесь более семи лет.
Это все тот ад кромешный, демоны, ну и прочее, порой думал он,
почесывая свой расплющенный, средней величины нос - от природы нос был
неплохо сработан, но с ним плохо обошлись. Рука, почесывавшая нос, была
широкой, короткопалой. Мизинец и безымянный палец левой руки скрючились в
сторону среднего пальца в хватке, которую за многие годы так и не удалось
разжать, в судороге, которая свела их при каком-то чудовищном усилии.
Средний палец сохранил сносный вид, только кожа на суставах сморщилась и
обвисла. Указательный палец тоже нерешительно кривился внутрь, словно
пытался вспомнить, со страхом вспоминал тот трудный час, когда он вместе с
другими скрюченными пальцами усердствовал так, что им больше уже никогда не
удалось выпрямиться. Большой палец был короткий, широкий, но в форме ногтя
угадывалась порода, царственная порода, в особенности заметная, если
смотреть сбоку на линию от лунки ногтя к его концу. На тыльной стороне
ладони виднелся шрам - след то ли ножа, то ли меча, вероятно повредившего
сухожилия. Безымянный палец правой руки был обрублен под корень. Рука
напоминала щербатый рот. Она скалилась. А в остальном это была прекрасная
рука. На ладонях, в особенности на правой, остались следы былых мозолей и
трещин - потрескались ладони от соленой воды.
Обнаженные от кисти до плеч руки были крепкими, как у прораба, который
и сам вкалывает не хуже рабочего, как у капитана, который и сам стоит у