"Хью Уолпол. Тарнхельм (ужастик)" - читать интересную книгу автора

сообразительности понять теперь, с высоты минувших лет, просто ума не
приложу, как это сумел уловить витавшее в воздухе неясное ощущение что я
играю свою крошечную роль в развязке чего-то в высшей степени необычного,
что уже много месяцев копилось и нависало над домом, точно тучи над
Гейблом.
Поймите, я с самого начала не предлагаю вам никаких объяснений.
Возможно я и по сей день не могу быть уверен объяснять-то, в общем, и
нечего. Вероятно, дядя Роберт умер сам по себе впрочем, сейчас вы лично
все услышите.
Однако, (в чем не может быть уже никаких сомнений) после того, как я
увидел в библиотеке эту дворнягу, поведение дяди Роберта со мной странно и
разительно переменилось. Возможно, это было простым совпадением. Знаю
лишь, что чем старше становишься, тем реже и реже называешь что-либо
простым совпадением.
Как бы там ни было, в тот же вечер за ужином дядя Роберт выглядел на
двадцать лет старше. Скрючившись, съежившись на своем месте, он не
притрагивался к еде и сварливо огрызался на всех, посмевших к нему
обратиться. Особенно же он дичился меня избегал даже глядеть в мою
сторону. Это была мучительная трапеза, а после нее, когда мы с дядей
Констансом остались вдвоем в старой гостиной с пожелтевшими обоями
комнате, где двое часов тикали, словно соревнуясь друг с другом произошла
неожиданнейшая вещь. Мы с дядей Констансом играли в шашки. В вечерней тиши
слышалось лишь завывание ветра в камине, шипение и потрескивание огня, да
глупое тиканье часов. Внезапно дядя Констанс опустил шашку, которую
собирался уже передвинуть, и заплакал.
Для ребенка всегда мучительно видеть, что взрослый плачет, а меня и до
сего дня вид плачущего мужчины приводит в невыразимое смущение. Мне больно
было смотреть, как бедный дядя Констанс сидит в полном отчаянии, опустив
голову на пухлые белые руки и содрогаясь всем крупным телом. Я бросился к
нему, и он обнял меня с такой одержимостью, словно не хотел больше никогда
отпускать и, всхлипывая, принялся бормотать какие-то бессвязные слова о
том, что он позаботится обо мне... будет меня охранять... проследит, чтобы
это чудовище...
Помню, что при этих словах я тоже начал дрожать и спросил дядю, о каком
чудовище он говорит, но тот лишь продолжал бессвязно всхлипывать и
твердить что-то про ненависть, трусость, и что если бы у него только
хватило духу...
Потом, немного опомнившись, он засыпал меня вопросами. Где я бывал за
эти дни? Ходил ли в Башню? Видел ли там что-нибудь страшное? А если да, то
отчего не сообщил ему сразу же? Дядя Констанс сказал еще, что если бы
только знал, что дело зайдет так далеко, то ни в коем случае не позволил
бы мне приехать, что лучше было бы мне уехать нынче же вечером, и что если
бы он не боялся... Тут он снова затрясся и поглядел на дверь, и я тоже
задрожал. Он все крепче прижимал меня к себе. Нам обоим послышался
какой-то странный звук, и мы вместе стали прислушиваться, подняв головы,
сердца наши сильно бились. Но это было лишь тиканье часов, да ветер
завывал так, словно хотел снести дом.
Тем не менее вечером, придя в спальню, Боб Армстронг обнаружил меня у
себя в постели. Я шепнул ему, что мне очень страшно, обхватил его руками
за шею и умолял не отсылать меня прочь. Он согласился, и я проспал всю