"Джон Апдайк. Давай поженимся" - читать интересную книгу автора

ванну и тер губкой тебе лицо, и пальцы, и твои длинные руки так
старательно, точно мыл кого-то из моих детей? Я пытался сказать тебе об
этом еще тогда. Ведь я - отец. Наша любовь к детям ведет к их потере.
Каким прелестным, ленивым, голым ребенком была ты тогда, моя любовница и
минутная жена: веки твои были опущены, щеки покоились на простыне из пара,
поднимавшегося от воды. Смогу ли я когда-нибудь забыть, хотя я вечно живу
на небе, средь колесниц, чьи ободья сплошь состоят из глаз, прославляющих
Господа, - забыть, как ты вышла тогда из ванны и тело твое вдруг
превратилось в водопад? Ты, совсем как мужчина, обмотала свои чресла
полотенцем и заставила меня ступить в воду, которую твоя плоть зачаровала,
покрыв серебристой пленкой. И я стал твоим ребенком. Дурацкой мокрой
рукавицей ты, моя мать, моя рабыня, протерла мне даже уши, и я весь
размяк, растаял от этих нежных омовений. Я все забыл, потонул. А потом мы
высушили друг другу капли на мокрых спинах и отправились в кровать с
намерением мгновенно заснуть, словно два послушных ребенка, которые спят и
видят сны в низком шатре, под шум проливного дождя.

***

Джерри закрыл глаза, и это ее обидело. Она любила наблюдать любовь,
следить за игрой, за слиянием слоновой кости и шерсти, за тем, как
постепенно смягчается взгляд. Неужели она порочная? В Париже во время
медового месяца с Ричардом ее сначала шокировали зеркала в комнате, а
потом стали вызывать интерес. Ведь этим занимаются люди - такие уж они
есть. Она даже немножко гордилась, что приучила и Джерри просто на это
смотреть. Почему-то Руфь не научила его этому. Однако печаль в его глазах
глубоко проникла ей в душу, и до конца дня Салли всем существом остро и
испуганно ощущала свой образ в глазах других людей. Продавец газет в
пропахшем духами вестибюле отеля, смотревший на нее из-под набрякших век,
видел перед собой избалованную молодую даму. Официантка, подавшая им
завтрак у стойки, весело взглянула на нее и явно приняла за секретаршу,
переспавшую с хозяином. Отдав Джерри объятиям такси, Салли осталась одна -
она кожей чувствовала, как отражается в каждом взгляде, в каждой
стеклянной двери. Для продавцов в японском магазине сувениров она была
слишком крупной. Для швейцара-негра она была белой. Для всех остальных -
ничто.
Кто же она? И что за тяжесть несет она в себе, что за боль, которую,
словно нерожденного ребенка, конечно же, стоит нести? Одна ли она такая?
Или эта молоденькая черная девушка, похожая на шоколадного лебедя, эта
подрумяненная матрона в шерстяных одеждах - тоже страдают от раздирающей
сердце любви, которая в прямом смысле слова возносит на небеса? Салли не
могла этому поверить; однако же не хотелось верить и тому, что она одна
такая - эксцентричная, сумасшедшая. Ей вспомнилась мать. Когда отец умер
во время своей последней поездки - тихий мирный человек, навеки
успокоившийся в больнице Святого Франциска (все авторитеты сошлись на том,
что в смерти его не были повинны ни таблетки, ни бутылка), они перебрались
в Чикаго, поближе к родственникам матери, и ее мать, хоть и была
католичкой, не ударилась в религию, не запила, а стала играть.
Непостижимыми островками счастья в ту пору были дни, когда они вместе, на
поезде или на автобусе, ездили в Арлингтонский парк, или на трек Готорна в