"Глеб Иванович Успенский. Письма из Сербии" - читать интересную книгу автора

здесь этих представителей всякого вилянья и лганья, во имя веры только в
прогоны, суточные, двойные какие-то выдачи. Тяжело потому, что по
необычайной точности и тонкости отделки этих плутовских дел вы не можете
не заключить о том, что явление это существует на Руси, что уже есть
породы, которые именно и видят "настоящее" дело и настоящую жизнь только в
лытаньи от дела. Я бы мог привести подробности, но боюсь утомить ими
читателя. Скажу коротко: в числе добровольцев были люди, видевшие в
сербском деле случай положить в карман копейку (точно ли они кладут, я
скажу ниже). Но, помимо этих тонких знатоков своего дела, этих прожженных
обманщиков, совершавших все на законном основании, то есть не ехавших из
Белграда до последней возможности, упиравшихся на всевозможных льготах и
т. д., были, кроме их, и простые проходимцы и даже просто пьяные люди, с
удивлением узнававшие, что они каким-то образом попали в Белград;
пьянствовал в Петербурге, пьянствовал в Москве, в вагоне, на пароходе, -
и, наконец, очнулся с ружьем и в сербской куртке. Даже и такие были.
Но и те и другие, то есть самые искренние и самые фальшивые из
добровольцев, - это только крайности; большинство, масса тоже, при
разговорах и расспросах, полагала, что надо сократить безобразника
(турка), но не будь ей обещано того-то и того-то, она, пожалуй бы, и не
была в Сербии. У всего этого народа, очевидно, было и плохо и неладно в
делах: не клеилась ни семейная ни служебная жизнь; весь этот народ был и
беден и несчастен и не мог справиться с собою, и надоело биться ему - и
вот он сказал себе: "пойду в Сербию, жив буду - ничего, а убьют - все один
черт!" Поистине становится ужасно за это холодное состояние души, которое
встречаешь нередко в русском человеке, особенно здесь... Плохо ему было
дома, без всякого сомнения; расспросите кого угодно из этих людей об их
жизни - все переломано в ней и исковеркано: жизнь скомкана, растоптана; но
все-таки, как бы она ни была безобразна, там, на родине, у него было на
что жаловаться; под хмельком находил он виноватого в жене - и буйствовал,
отводил душу; ругал знакомого, злился на экзекутора - словом, имея
возможность ощущать ежеминутно неудобства своей жизни, быть может, даже и
привык к этой бестолковщине. Я даже собственными глазами видел в Белграде
одного русского чиновника, который всегда оживлялся, когда начинались в
его делах "неприятности", - например, когда не заставал дома лиц, к
которым у него было дело, когда он в пять дней не мог добиться чего-то
очень нужного. Попав в эту бестолковщину, он вдруг заговорил, и заговорил
довольно умно, браня того и другого, высказывая разные взгляды, забегая
поминутно в кафе выпить, - все второпях, все "некогда", все спеша, спеша
нарочно даже, с желанием не застать, прийти не вовремя, чтобы опять
роптать. В это время он был боек и разговорчив, лицо и глаза были
оживлены. Но вот вдруг все пошло как по маслу: всех он в одну минуту
застал, все получил - и... весь свет опустел вокруг него! Казалось, ни
одной мысли у него не было другой, кроме ропота на "неприятности",
"несправедливости", ропота, к которому теперь не было никаких поводов, и
он стал пить (другого не находил занятия), пить зря, без аппетита, без
надобности, что-то пытаясь думать, но ничего не говоря, кроме - "все один
черт!". Не в такой мере, но у многих "средних" русских добровольцев,
русских простых людей, замечалось это незнание, неуменье, полная отвычка
от того, чтобы быть самим собой как-нибудь иначе, чем в изломанном и
изуродованном виде. Переезд через границу, мундир сербского войска,