"Глеб Иванович Успенский. Письма из Сербии" - читать интересную книгу автора

надетый им, - эти два обстоятельства отрезывали за ним все худое, все, что
его изуродовало, исковеркало, и я с ужасом видел, что больше у него ничего
нет, что для него "все один черт!". Без глубокой жалости, переходящей
иногда в негодование, нельзя было видеть этих мучений человека, который не
может, не в силах чувствовать в себе что-нибудь, кроме наковальни для
разных "неприятностей".
Помимо неказистого костюма, неказистого лица, наш доброволец принес в
чужую сторону и это отчаянное воззрение на себя и на других. Сколько я мог
понять, у серба вследствие продолжительного угнетения выработалось нечто
другое. Для него, говорю вообще, тоже "все один черт", начиная с соседа,
но сам он, его "куча" (семья) - это другое, это для него все. Один долго
живший здесь русский характерную черту серба назвал мне "любовью к
мужицкому кейфу", любовью к теплу, покою и удовольствию своей норы; он
дошел в этой любви к норе, как говорят, до того же почти, до чего дошел
парижанин, не считающий благоразумным иметь больше двух детей. Они мешают
этому мужицкому кейфу.
Судите сами, какое впечатление на серба, любящего "кучу", должен был
производить вновь прибывший брат, для которого - "все один черт" и
который, напротив, бежит "от кучи", то есть от бездны всей массы условий
его личной жизни, условий, которые заставили его находить удовольствие в
смерти почти только потому, что "все один черт".
Этот-то в обыкновенное время кейфующий и даже изнеженный серб вдруг, в
военное время, когда он сделал небывалую попытку, когда он решился
оставить "кучу", когда у него умирают родные и знакомые на войне, стало
быть, когда он грустен, огорчен, печален, испуган, - словом - когда он
вконец расстроен непривычным положением, - на ктждом шагу встречает
проявление нашего "наплевать!", этого неизбежного результата тысячи
условий нашей жизни, и я никак не думаю, чтобы эти встречи действовали на
него благоприятно. Сербам на каждом шагу приходилось видеть людей, не
уважающих ни себя ни других, ни богн ни черта.
В октябре 76 г. военный министр собрал всех русских волонтеров и просил
их не заживаться в Белграде, уезжать в армию, не дожидаясь ни обмундировки
ни оружия. Эту просьбу объясняли именно начинавшимся раздражением в
белградском населении против таких поступков, в основании которых лежит
принцип: "все один черт!" То-то и обидно, что все это делалось невольно,
"ни с того, ни с сего", единственно только оттого, что человек не знает,
что значит чем-нибудь дорожить в себе самом. То-то и горько, что человек
не дорожит ничем в себе, бросает самого себя во всякую опасность, потому
что - "все один черт!", "наплевать!".
Право, я не знаю ничего трогательнее зрелища похорон такого русского
добровольца. Эти самые улицы, по которым с музыкою и провожатыми несут
его, были свидетелями его ежеминутных доказательств, что для него - "все
наплевать!". Ходил он тут и шумел, и дебоширничал, и безобразничал,
удивляя всех и вся своим презрением к себе, - и вот умер, умер на поле
битвы за правое дело. "Бедный человек! - подумал каждый при виде этого
зрелища: - сколько в тебе было добра, если и изувеченный, доведенный до
того, что тебе стало все один черт, ты все-таки нашел в себе силу так
благородно умереть!.."