Посвящается профессорам фон Эрлиху и фон дер Ману, основателям новой исторической теории.

ГЛАВА 10

Между тем настроение у Ленина в Выборге стало портиться: он никак не мог решить — пытаться еще раз реставрировать монархию в России путем вооруженного переворота или же действовать как-нибудь потихоньку, парламентскими методами. Жена и друг — оба были за мирное решение проблемы и уже однажды оказались правы, но Дзержинский в злобных цидулях настаивал на перевороте, и Владимир Ильич не мог хотя бы отчасти не признавать и его правоту.

Душа его разрывалась; он метался... «Быть иль не быть? Орел или решка? Красное или черное?» Он уже подумывал о том, чтобы притвориться сумасшедшим и таким образом снять с себя ужасную ответственность. Но в конце концов — все-таки он был не чистокровный датский принц, а наполовину русский, — Ленин принял решение, как подобает мужчине. Он сел и написал письмо ко всем петроградским революционерам. «БУДУЩЕЕ РЕВОЛЮЦИИ ПОСТАВЛЕНО НА КАРТУ», — сообщал он им. Потом он позвал жену.

— Сними-ка. — Он очень волновался, протягивая ей колоду. Даже руки его слегка дрожали.

Ни о чем не подозревавшая Крупская спокойно сдвинула несколько карт и протянула колоду обратно. Он медлил; сердце его страшно билось, в горле пересохло. Он несколько раз трогал колоду и отдергивал руку; наконец, зажмурясь, вытянул карту из середины и медленно открыл глаза...

Карта была ЧЕРНАЯ — туз пик.

Это означало вооруженное восстание.

Он вернулся в Петроград в первых числах октября (Крупская и Зиновьев, обозлившись, что он не послушал их советов, сбежали раньше); погода была серая, скучная, и моросил мелкий дождик. На душе у него по-прежнему было пасмурно, но он бодрился. Меж тем подготовка к перевороту шла полным ходом: Дзержинский запасал кокаин и спирт, Коллонтай будоражила матросов. «Ох, до чего ж мне не нравятся эти матросы, — с тоскою думал Ленин, — они хуже всякого пролетариата... Вдруг Железный Феликс и Красная Лилит их так возбудят, что они не пустят меня к трону? Нанюхавшись, они и зарезать могут... Мало ли у нас было цареубийств? И Железного нельзя недооценивать... Я так до сих пор и не возьму в толк, на кой чорт ему революция... Не может быть, чтоб он не преследовал какой-нибудь своей выгоды. Однако ж я не должен кукситься!» И он сел сочинять «Советы постороннего» — настойчиво подчеркивая, что в случае силового разрешения всероссийской смуты остается как бы ни при чем:

«1. Восстание, как и мюзик-холл, есть искусство. Считать, что восстание не есть искусство, — так же глупо и обывательски-пошло, как утверждать, что мюзик-холл — не искусство. Мюзик-холл несет массам счастье, то же и восстание. Кто скажет, что восстание не искусство, тот не революционер.

2. Три главные силы — матросы, курсистки и пролетариат — должны занять и ценой каких угодно потерь удержать телефон, телеграф, железнодорожные станции, синематограф и казино в первую голову.

3. Смелость, смелость и еще раз смелость, господа большевизаны! Держите хвост пистолетом!»

Отдав статью Крупской на правку, он повеселел. «Главное — добраться до кольца; как только я возьму его в руки — оно придаст мне силы действовать-Прибавим сюда авось и как-нибудь — вот дельце и выгорит».

Десятого октября за чаем на квартире гостеприимного меньшевизана Суханова-Гиммера прошло последнее заседание штаба большевиков. Кроме Ленина, Дзержинского и призрака Троцкого, присутствовали: Зиновьев и Каменев (они помирились, как-то, по-видимому, решив вопрос о сапогах), деловитый и подающий надежды Свердлов (он единственный из всех большевиков, кроме Кржижановского, твердо знал таблицу умножения), Коба Сталин, Шурочка Коллонтай, протеже Дзержинского молодой налетчик Урицкий и еще несколько малозначительных лиц. приглашенных просто для компании. (Надежда Константиновна прийти отказалась, сославшись на мигрень.) Все они были в разноцветных париках, усах, бородках, бакенбардах, в сложном гриме — и с трудом узнавали друг друга... Ленин был не в духе, у него болели зубы, приходилось постоянно полоскать рот водкой, а выплевывать было жаль, — так что к концу вечера он уже смутно понимал происходящее.

Все долго спорили и ругались. Зиновьев, дико возомнивший о себе после написания «Государства и эроса», опять твердил, что провинция не поддержит большевиков, а при поддержке Учредительного собрания, которое вот-вот должны были созвать, можно добиться большего, нежели военным переворотом. Лева Каменев поддерживал своего товарища.

— С Керенским вполне можно договориться, — уверял он.

— Конечно, можно, — согласился Зиновьев. — Он очень даже ничего.

— Урод, — возразил Каменев и посмотрел на Гришу очень сердито. — Костюма носить не умеет. Ему женское платье носить — таз широкий. Но договориться можно.

— С фраерами только фраера договариваются, — сквозь зубы произнес Урицкий и, сияя новенькой фиксой, сплюнул на пол.

— Решили ведь делать переворот, — угрюмо сказал Ленин, не желавший показаться колеблющимся и безвольным человеком, — так чего уж теперь?

— Простите, а вы, собственно, кто такой? — спросил Свердлов, глядя на Ленина очень подозрительно. Ильича и вправду трудно было признать в повязке, с двумя трогательными заячьими ушами над лысиной. Вдобавок он для конспирации сбрил бородку.

— А мои матросы! — кричала Шурочка Коллонтай. — Они так возбуждены! Нельзя обмануть их ожиданий!

— Зарэзать, и дело с концом, — пробурчал Сталин.

— Кого, Коба?

— Да всэх.

— Ах, Коба, ну тебя, надоел, — отмахнулся Зиновьев. — Поди лучше принеси фруктов... (Ах, если б он мог увидеть, каким взглядом посмотрел на него Сталин, выходя из комнаты!..)

— Довольно пререканий, — холодно сказал Дзержинский. — Все решено. Временное правительство вот-вот откроет фронт и сдаст немцам Петроград. Немцы — подлецы, они удушат революцию в колыбели. — «Как только русские болваны могут слушать всю эту чушь?» — удивлялся он и по примеру Ленина продолжал нести что в голову взбредет: — Зато как только мы возьмем власть в свои руки — на Западе тоже наступит социализм. Короче говоря, спирт роздан — отступать некуда.

— Если разлили, надо пить, — кивнул Урицкий. — Вынул нож — режь.

— Если яйцо разбито, надо делать яичницу, — вставил Ленин. Он где-то вычитал эту французскую фразу и считал ее довольно эффектной.

— Впрочем, можете проголосовать, если хотите... — презрительно усмехнулся Железный. — Но учтите, другого такого бардака при нашей жизни может не случиться. Ставлю на голосование резолюцию товарища Ленина. Кто «за»? Товарищ Свердлов?

— Угу... — Свердлов вздохнул и поправил очки, всегда сидевшие на нем немного криво.

— Товарищ Урицкий?

— Ну! В натуре.

— Товарищ Сталин?

— Таварищ Сталин за все.

— Товарищ Каменев?

— Я... Я... — На лице Левы отразились мучительные колебания. — Я, вообще-то, против... Но голосую «за»... Короче, запишите, что я воздержался. Потому что товарищи...

Ленин ожидал, что Зиновьев вскочит и вцепится Леве в волосы, но тот, поняв, что дело проиграно, лишь пролепетал, что он хотя и против, но тоже «за», ибо товарищи...

— Вот и превосходно, — подытожил Дзержинский. — Товарищ Троцкий, разумеется, «за»... Так что ставить на голосование резолюцию товарища Зиновьева нет никакой необходимости.

И резолюция о вооруженном перевороте была принята. Зиновьеву за его постоянное штрейкбрехерство отомстили, не включив в состав тайной пятерки под леденящим душу названием Политбюро, которая должна была руководить переворотом. В нее вошли Ленин (его обязанностью было произнесение речей), Дзержинский (снабжение кокаином и общее руководство), Сталин (шашлык, фрукты и семечки), чистосердечно раскаявшийся Каменев (ведение протоколов) и, разумеется, безответный Троцкий, чтобы в случае неудачи было кого выдать Временному правительству. Впрочем, за оставшиеся до переворота дни неугомонный Феликс Эдмундович успел насоздавать еще штук двадцать различных секретных и сверхсекретных пятерок, троек и других органов. Он делал это специально, чтобы среди революционеров был хаос и никто не помнил, когда и за какую резолюцию голосовал, и не понимал, какой орган главный и кто кому и в каких вопросах должен подчиняться.

— Ильич, не по душе мне все это. Подумай об Инессе! Ей бы тоже не понравилось.

— Молчи. Без тебя тошно. — «Много воли ей даю; совершенно на шею садится, — думал Ленин. — Да, распустили мы бабье не в меру. Еще Коллонтай с ее матросами, чтоб им пусто было...»

— Ох, Ильич, не к добру вы это затеяли... Один ваш Сталин полоумный чего стоит... Как зыркнет своими глазищами — так меня в дрожь кидает, ей-богу. Я его боюсь.

— Глупости, Nadine. Коба безобидный идиот.

— И где это видано, чтобы пьяные матросы государством верховодили!

«Может, пришла наконец пора сказать ей? — размышлял Владимир Ильич. — Сказать, что скоро она будет императрицею, что матросов я отправлю обратно на корабли — чтоб духу их в городе не было! — что все будет хорошо... Град Китеж из воды подымется, и все будут с утра до вечера есть пряники и ходить в казино и синематограф... Нет, нельзя — сглазишь! — Он был суеверен, как все игроки. — Будет ей зато приятный сюрприз».

— Пьяный проспится, — сказал он.

— Вот-вот. А дурак — никогда. Это я о тебе, Ильич.

И, шарахнув дверью, Надежда Константиновна ушла в гости к Каменеву. Они в последнее время очень сблизились. Но Ленину было не до ревности, и он не удерживал жену. А зря, ибо пару недель спустя грянул гром: штрейкбрехеры Зиновьев и Каменев опубликовали во всех газетах секретный план переворота...

— Ты знала!

— Знала, — ответила Крупская спокойно и холодно.

— Надя, это уже архисвинство и сволочизм чистейшей воды. Вот так, из-за спины... Это подло, по-бабьи. И переворота они не хотят не из благородства, как ты, может быть, себе вообразила, а из трусости и еще потому, что желают в парламенте покрасоваться.

— Пусть так. Все равно вы с Дзержинским туфту задумали. — Она говорила так, лишь когда сильно волновалась или сердилась. — Кстати, Ильич, с каких это пор ты сделался с ним так дружен, а? Еще недавно он у тебя был и болван, и сволочь, и архипроститутка, а теперь — ишь ты! — не разлей вода... Знать, развел он тебя как фраерка последнего... Самому-то не совестно? В глаза мне смотри, не прячь буркалы-то!

Но Владимир Ильич не мог поднять на жену взгляда... Он видел ясно, что эта уродливая женщина с лучистым взглядом вытаращенных буркал кругом права; хуже того — ежели бы он мог сознавать свое чувство, то он нашел бы, что она умней, и смелей, и лучше его. Но он все-таки был не граф Ростов, а она была не княжною, а всего лишь Надькой Миногой, бывшим уголовным элементом. И он сказал ей:

— Хватит ворчать. Поди приготовь обед. Не бабьего ума это дело.

Исправить положение было уже невозможно. Штрейкбрехеров вызвали на заседание и стали песочить.

— За такое предательство товарища Зиновьева следовало бы распять, — сказал Дзержинский: он весь кипел от негодования.

— Да хоть шесть, — нагло огрызнулся Зиновьев. — Ничего у вас с вашим переворотом не выйдет. А Керенский — душка.

— Ты, Гриша, сволочь, проститутка и ренегат. Мужики так не поступают, — сказал Ленин. Он был сердит так же сильно, как и Дзержинский. — И еще: ты у меня на прошлой неделе занял сто пятьдесят рублей. Верни сейчас же, скотина ты этакая.

Произнося эти слова, он не глядел на Гришку, так сильно сердился; взор его блуждал, он совершенно случайно взглянул в глаза Кобе, и легкая дрожь пробежала по его позвоночнику. У него было такое чувство, что из-под этого низкого лба, изрытого оспой, напоминавшей чешую, выглядывают глаза не человека, а крокодила, гадюки или еще какой-нибудь рептилии. «Нет, нет, не может быть. Обман зрения. Иллюзия».

— Зарэзать их? — поигрывая кинжалом, спросил Коба у Дзержинского. Но тот подумал: «Не нужно поддаваться эмоциям; просто, грубо взять и зарезать — это очень скучно. Есть куда более утонченные способы лишить человека жизни». И он ответил Сталину:

— Нет. Потом. — Ему тоже порой казалось, что Сталин что-то соображает. Но он любил проворных, гибких рептилий и не боялся их: ребенком, попадая в зоопарк, он первым делом бежал в террариум. И он прибавил мягко: — Погоди, Коба. Это мы с тобой еще успеем. Не теперь.

Ограничившись покуда тем, что пару раз дали предателям по шее и вытолкали вон с заседания, дабы они не узнали еще каких-нибудь секретов, верные заговорщики приступили к главному вопросу: какого числа и в котором часу делать переворот.

— Давайте вечерком седьмого ноября, — предложил Ленин. (Седьмого ноября были именины покойной Алены Родионовны.) — Хорошая дата. И рифмуется шикарно, вот, послушайте: седьмое ноября — красный день календаря...

— Седьмого так седьмого, — согласились остальные. — Хорошая дата.

Но вышло все несколько иначе. Ранним утром 24 октября, когда почти все главные большевики, меньшевики и эсеры сидели в бывшем здании разгромленной «Правды» и пили кофе, раздался телефонный звонок... Трубку снял Свердлов. Лицо его вытянулось... Положив трубку на рычаг, он некоторое время молчал и ошарашенно хлопал глазами. Потом сказал:

— Товарищи, нас предупреждают об опасности: Керенский ввел войска с фронта.

— А кто это звонил? — спросил Ленин: он сидел на краешке стола, болтая ногою, и обмакивал круассанчик в чашку с кофе, как привык делать в Париже. — Может, номером ошиблись?

— Это звонил Троцкий...

— Кто?!

— Троцкий. Он так представился.

— Яша, вы чокнулись. Троцкого не существует; как же он мог звонить по телефону?

— Ну уж я не знаю, — обиженно отвечал Свердлов, — существует Троцкий, не существует ли... А только он звонил. Это факт. Он сказал, что отдан приказ о нашем аресте, и велел всем немедленно ехать в Смольный и там забаррикадироваться.

— Чушь собачья! — яростно фыркнул Ленин. — Буду я еще подчиняться какому-то несуществующему Троцкому! — Но тут он выглянул из окна и увидел, что по улице идут войска... «Бывают же какие-то там потусторонние голоса, которые предупреждают людей о разных вещах. Как-то, помню, баба Лена слышала голос своей покойной матушки, которая велела ей из дому не выходить; а назавтра она пошла в мясную лавку и сломала ногу... Есть многое на свете, что недоступно уму...» — Товарищи, Троцкий прав: забаррикадироваться надо бы... Только зачем ехать в Смольный? — Ленин поморщился: зуб болел все сильней.

— Там институтки, наверное... Никто не подумает, что у большевиков штаб в институте благородных девиц.

— Не знаю. Вы езжайте, а я потом.

— Слушайте, Ленин! — взорвался маленький алкаш с бородкой, прозванный за роковую склонность Бухариным; выпив, он начинал неудержимо рассуждать о пользе спиртного, за что получил добавочное прозвище «главного теоретика партии». — Все рискуют, а вы будете тут сидеть, круассанчик кушать?

— Я болен, говорят вам! — простонал Ленин. — У меня зубы болят, дубина!

— И что? Теперь из-за ваших зубов всем пропадать?

— А вы без меня уже не можете до Смольного доехать?

— Мочь-то можем, — подал голос Богданов, — однако, Ильич, вы главный оратор партии. Если придется говорить с солдатами, никто, кроме вас, их не заболтает... Не Кобу же выставлять против штыков!

— Ну я приеду, приеду! — поморщился Ленин. — Только не сейчас!

Ему до смерти не хотелось ехать в Смольный со всей этой компанией. Забаррикадироваться на подпольной квартире было бы, конечно, верней. Сейчас они выйдут на улицу, попадутся первому же патрулю—и прощай, наследник российского престола...

Призрак Троцкого был ни при чем. По телефону звонил и разговаривал измененным голосом Феликс Эдмундович. Он решил не дожидаться седьмого ноября, потому что у него закончились запасы морфия, необходимого, чтобы до поры до времени держать революционных матросов в состоянии сонной одури. Большевиков же Дзержинский отправил в Смольный затем, чтобы во время переворота они все были заперты вместе и не могли подойти к Зимнему. Он один будет там и вместе с революционными матросами — чтоб им провалиться! — войдет во дворец и наденет на палец волшебное кольцо.

Надев парики, революционеры короткими перебежками направились в Смольный. Парика не было только у Кобы — он обходился огромной кепкой; да, по совести говоря, кому нужен идиот? Ленин досидел на конспиративной квартире до вечера, а вечером зуб разболелся так, что, пометавшись по комнате, он отправился в Смольный. У большевиков всегда можно было достать морфий, так он, глядишь, дотерпит до утра — а утром к врачу. Только не врачу из товарищей, вроде Богданова, — а настоящему врачу, по зубной части. Слово «товарищ», понял Ленин, способно обесценить все: врачи-товарищи не умели лечить, журналисты-товарищи — писать, а уж женщина-товарищ...

Вечером он покрепче завязал повязку и, спрятав под кепку белые уши платка, отправился в Смольный.

«Может, и институтки там, — думал он с надеждой. — Забаррикадировались, на улицу-то боятся... Эдакие, в азарте, в легкой панике...». Он даже забыл ненадолго о зубе.

А на улицах и без правительственных войск было неспокойно. Повсюду, предводительствуемые Шурочкой Коллонтай и девушками-символистками вроде Ларисы Рейснер, слонялись огромные толпы революционных матросов вперемешку с революционными солдатами: они пели песни, грабили магазины, расстреливали встречных и поперечных... «С этим надо что-то делать... — думал Ленин, крадясь как можно незаметнее вдоль домов. — Например, объявить войну какой-нибудь морской державе и отправить туда этих растреклятых матросов... Как бы им не взбрендило поджечь или взорвать Зимний... Потом поди ищи там кольцо! И где Железный?! Вторые сутки уж как он не появляется... Неразбериха полнейшая... Неужто он и впрямь нас всех обдурить решился? Но я не дудка и играть на себе не позволю...»

В то время как Владимир Ильич рефлексировал, Феликс Здмундович действовал. Переодевшись Троцким, он бросал отряды в бой; изменив почерк, от имени Ленина писал и разбрасывал воззвания («Временное правительство низложено; власть перешла в руки Петроградского совета...»), — эта ложь нужна была ему для того, чтобы поднять боевой дух в рядах матросов; к утру 25-го он навел обратно разведенные Керенским мосты и хладнокровно занял почту, телеграф, Николаевский и Балтийский вокзалы, центральную электростанцию (не без помощи земляка Кржижановского), Государственный банк, крейсер «Аврора», «Яр», «Стрельну», «Донон», «Прагу», «Аквариум» и много других стратегических объектов.

«Час настал. Теперь иль ни... иль как-нибудь в другой раз, — мысленно поправился Дзержинский: он был предусмотрительным человеком. Он еще раз прокрутил пред собою план дальнейших действий. — Беру Зимний, арестовываю Временное правительство, вешаю Керенского (Феликс Эдмундович не знал, что Керенский, переодевшись в соответствии с рекомендациями предателя Зиновьева, уже бежал из Петрограда), нахожу и надеваю заветное кольцо, объявляю себя императором, отдаю матросам приказ о взятии Смольного, арестовываю большевичков, меньшевичков и эсеров, вешаю Ленина, Свердлова и Каменева, отдаю матросам Крупскую, Зиновьева и Коллонтай, издаю указ о присоединении России к Польше, разбиваю немцев наголову, а потом...» Он жадно втянул в себя щепотку белого порошка. Он вспомнил о Наполеоне, представил покорную Европу пред собой, и на душе его взыграла радость почти непереносимая...

А в это время в Смольном царил хаос полнейший. В тогдашней фразеологии такой полный хаос назывался «Съездом Советов» — в честь неудачнейшей попытки Временного правительства собрать в столице рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Первый Съезд Советов прошел в августе, запомнился всем полнейшей неразберихой и на второй день закрылся из-за того, что все передрались. С тех пор, увидев беспорядок в доме, муж запросто мог сказать жене: «Катя, ну что это за Съезд Советов на моем столе!», а классицист Бунин обзывал поэзию футуристов «полнейшим Съездом Советов в голове». По коридорам бродили большевики, эсеры, институтки, солдаты и матросы. В октябре семнадцатого в Петрограде мало кто спал ночами. В комнате с табличкой «Классная дама» Ленин и Свердлов обсуждали положение.

— Как вы думаете, Яша, что там сейчас делается? — Владимир Ильич, не в силах усидеть на месте, вскочил и стал ходить взад-вперед по комнате.

— Не знаю, Ильич. Я же здесь, а не там, — резонно ответил Свердлов.

— Эх, Яша, Яша... Послушай, Коба, дружок, — обратился Ленин к сидевшему в углу Сталину, — сходил бы ты, что ли, принес нам чего-нибудь горячего поесть... Этот сыр у меня уже в зубах навяз.

На самом деле Ленин вовсе не был голоден; он искал предлога отослать Кобу, потому что его раздражал этот постоянно обращенный на него крокодилий взор... Коба с легким ворчанием поднялся и ушел. Ленин задумчиво посмотрел ему вслед.

— Яша, вам никогда не казалось, что...

— Что?

— Нет, ничего. Вы ведь, Яша, имели удовольствие наблюдать Кобу в Туруханске... Как он там себя вел?

— А разве Лева Каменев вам не рассказывал? Ведь Коба был у него чем-то вроде денщика.

— Рассказывал, но так, чепуху всякую: Коба не моет посуду, Коба не моет руки, Коба не моет ноги...

— Это верно, — сказал Свердлов. — Он ведь сперва в моей избе жил, но я не мог больше выносить этой нечистоты и отдал его Леве. А с Левою они, по-моему, в общем и целом прекрасно уживались. Ведь Лева любит грузинскую кухню, а Коба стряпал очень даже неплохо... Если, конечно, не обращать внимания на то, что он грязным подолом миски вытирал.

— А чем он еще занимался?

— Лева-то? В основном, по-моему, растлением деревенских.

— Нет, Коба.

— Да и Коба тоже. Только девочек. Там даже был скандал с отцом какой-то соплюшки...

«То-то Железный к нему благоволит, — подумал Ленин. — А Яша умен и наблюдателен». Ленин, как и все в партии, как-то мало знал Свердлова и никогда не обращал на него особого внимания. Но теперь он подумал, что такого рассудительного и спокойного человека было бы неплохо использовать в будущем правительстве. «Ведь остальные только болтать горазды; а работать кто будет? Яша и Глеб Кржижановский, больше некому».

— Кушать пажалуста, — угрюмо объявил вошедший с подносом Коба. Где он реквизировал колбасу — никто не знал. Ни у Свердлова, ни у Ленина не было аппетита...

В девятнадцать ноль ноль Дзержинский объявил ультиматум Зимнему. Он не был каким-нибудь сумасшедшим торопыгою; он весь пылал от нетерпения, но умел холодной рукою обуздывать порывы своего горячего сердца. Он дал оборонявшимся двенадцать часов — до семи утра. В двадцать один час сорок минут он, чтобы напугать их, приказал пару раз стрельнуть по дворцу холостыми — из Петропавловской крепости и с «Авроры». Охранявшие дворец юнкера в свою очередь открыли по осаждавшим пулеметный и ружейный огонь. Завязалась сильная перестрелка. Дзержинский велел прекратить ее. Он вовсе не желал потасовок и штурма: беспорядок ему претил, и он мирился с ним лишь вынужденно. В двадцать два ноль ноль, убедившись, что его приказание выполнено, он ушел на одну из конспиративных квартир, выходившую окнами на Дворцовую площадь. Там он вколол себе морфий, чтобы нейтрализовать действие кокаина, и лег, намереваясь немного поспать.

— Яша, Яша, что это было?!

— Стреляли, однако, — невозмутимо отвечал Свердлов. Ленину все больше нравилось его хладнокровие. — Из пушки стреляли. Пари держу — из Петропавловки.

— А что это, по-вашему, может означать? — спросил Ленин, стоя у окна и вглядываясь в зарево. — Уж не революция ли?! — воскликнул он, мгновенно похолодев от отчаяния. «А я тут прячусь, как крыса! Бежать в Зимний, скорей бежать...»

— Старайтесь, Ильич, рассуждать логично. Откуда там может взяться революция, ежели все революционное руководство сидит здесь?

«Да, в самом деле, — с облегчением подумал Ленин. — А он, ей-богу, прирожденный министр или управляющий делами. Как мог я раньше не оценить этого типа?» И он спросил Свердлова:

— Скажите, Яша... Как вы относитесь к семье Романовых? Вы лично? — «Пожалуй, ему можно будет поручить аккуратно и без шума вывезти всю мою треклятую родню за границу...»

— Лично? Да никак не отношусь. А что? — осведомился Свердлов с некоторым любопытством. «И Феликс Эдмундович почему-то спрашивал меня об этом, — подумал он, — как странно, что такая маловажная чепуха интересует наших вождей...»

Но он не успел получить ответа на свой вопрос, ибо в этот миг дверь кабинета отворилась и взволнованные революционеры стали умолять Ленина выступить перед ошалевшими от болтовни и безделья делегатами съезда, которые в противном случае собирались прямо в актовом зале открыть стрельбу.

— Да погодите вы с вашим съездом! Там, на улице, кажется, что-то происходит... Ну, объявите в работе съезда перерыв, что ли! — И Ленин вновь прильнул к оконному стеклу, пытаясь понять, куда клонятся события. — И давайте же наконец выпьем водки, господа. Сил нет больше так сидеть.

Меж тем события, которым надлежало спокойно развиваться по плану Феликса Эдмундовича, ближе к полуночи внезапно вышли из-под контроля... Причиной тому были два особенно пьяных и сердитых матроса — Антонов и Овсеенко, — которым осточортело бесплодное стояние на Дворцовой площади, и они, пользуясь отсутствием какого бы то ни было начальства, начали подбивать своих товарищей по-быстрому вломиться в Зимний: оба они были хоть и пьяны, но отнюдь не дураки и догадывались, что там найдется чем поживиться.

— Да погодите вы, ребята, — возражали им некоторые, более спокойные и добрые матросы, которым не хватило спирта и кокаина. (Вполне вероятно, что по природе своей революционный матрос добр...) — Куда торопиться? Пущай энти министры всласть позаседают напоследок. Чего уж там.

— Плевать на министров... Бабы там... — сказал Антонов и гнусно облизнулся. — Цельный батальон баб, ребятушки... — Он имел в виду женский ударный батальон, который, по слухам, вместе с юнкерами нес охрану Зимнего. (Он заблуждался: женщин давно уж отправили по домам.) Но Овсеенко подтвердил его слова.

И по Дворцовой площади понеслось победное «ура»; людской поток перехлестнул баррикады; юнкера без шапок, без ремней, с бледными лицами, с поднятыми руками толпой сгрудились среди развалин; короткая схватка на ступенях лестницы — и Зимний взят! Брильянтов на всех не хватает — тем хуже для обоев! Женщин во дворце не оказалось — тем хуже для юнкеров!..

Набив полные карманы добра, Антонов с Овсеенко, уже не такие сердитые, пошли арестовывать Временное правительство, а остальные матросы разбежались по дворцу и продолжали — а кто б на их месте вел себя иначе? — тащить все, что попадало под руку. И вот уже молодой солдатик Ванька Жуков, забравшись в будуар бывшей императрицы, тянет на себя ящичек трюмо и горстями выгребает оттуда жемчужные и брильянтовые цацки... (А Дзержинский спит, и спит Ленин...) А Ванька уже отбивается от собственных товарищей; он телом хил и слаб, и ему из всей добычи удается удержать лишь пару изумрудных брошек да паршивенькое колечко, цена которому — полтинник в базарный день...

«Брошки продам, — решил он, сидя на полу и утирая кровавые сопли. — А перстенек Катьке подарю. У ней и такого сроду не было». Он очень любил знакомую девушку Катю, но она на него и глядеть не хотела, а ходила с его другом Петькой, который был выше ростом и кудрявый. Он надеялся, что теперь все переменится.

Антонов и Овсеенко подошли к двери, за которой заседали министры. Дверь охраняли несколько совсем молоденьких, безусых юнкеров, окаменевших от страха.

— Здесь Временное правительство? — спросили Антонов и Овсеенко.

— Здесь, здесь! — заюлил юнкер и, заглядывая Антонову и Овсеенко в глаза, видимо, неожиданно для самого себя шепнул, глупо улыбаясь: «Я ваш».

— Нет, спасибо, — вежливо отвечал Овсеенко, а Антонов, усмехнувшись, распахнул двери... Дрожащие от ужаса министры сбились в кучку...

— Именем Военно-революционного комитета объявляю вас низложенными на х...! — гордо произнес он и рыгнул.

Яков Михайлович Свердлов мирно спал на расстеленных газетах, когда в кабинет ворвался какой-то растрепанный солдат в кожаной куртке, растолкал его и закричал прямо в ухо:

— Товарищ Ленин, Зимний дворец взят!

— Что ж ты, братец, так орешь... — сказал ему невозмутимый Свердлов. — Во-первых, я не Ленин. Ленин там, на диване. А во-вторых, как это Зимний может быть взят?

— Да уж взят. Ей-богу!

— Ну хорошо, хорошо... — сказал Свердлов, пожимая плечами: он не привык спорить с фактами. — А кем он взят? По чьему приказу? Кто руководил штурмом? Что я должен доложить товарищу Ленину, когда он проснется?

— Да чорт его знает, товарищ... Оно ведь как все вышло? Антонов с Овсеенко заорали и побежали... И все за ними заорали и побежали... Как-то так все и вышло...

«Штурмом Зимнего дворца руководил Антонов-Овсеенко», — записал Свердлов на листочке бумаги, чтоб не позабыть. Он не хотел будить Ленина, полагая, что нет никакой разницы, узнает ли тот о взятии Зимнего сию минуту или утром. Но Ленин и сам проснулся.

— Зимний взят? Как то есть взят?! — вскричал он.

— Да чорт его знает, товарищ Ленин. Оно ведь как все вышло?.. Короче, Временное правительство арестовано и отвезено в Петропавловку. А Керенский смылся, лахудра!

Услышав это, все революционеры закричали «ура»; через несколько мгновений весь Смольный знал великую новость, и своды института дрожали от победного клича. Не кричал вместе со всеми один лишь человек: скатившись кубарем с лестницы, не попадая в рукава, ругаясь как последний сапожник, Владимир Ильич мчался в Зимний...

Дзержинский проснулся от шума и криков за окном; он поднял тяжелую голову с подушки, и ужас захлестнул его... Они нарушили приказ! Опоздал! Полуодетый, в сапогах на босу ногу, он, потрясая револьвером, кинулся во дворец. Оттолкнув самозваного коменданта Зимнего дворца Чудновского — тот не узнал его без грима и наклеенной бороды, — он бросился наверх... О, где она, где она, волшебная комнатка!.. Острый взгляд его на бегу отмечал сорванные портьеры, поломанную мебель, загаженные коридоры... Он рванул на себя заветную дверь...

— Вы... вы что здесь делаете? — срывающимся голосом спросил он.

— А вы? — спросил Ленин, сердито пыхтя: он уже минут десять ползал на четвереньках по разгромленному будуару и был настолько близок к отчаянию, насколько это позволял жизнерадостный склад его характера.

— Так, — чудовищным усилием воли овладев собою, сказал Дзержинский. — Зашел проверить, как тут все.

— Ну вот и я зашел.

— Вы почему не в Смольном? — гневно спросил Дзержинский. — Там у вас, между прочим, полный Съезд Советов! А вы шляетесь неизвестно где и зачем!

— А вы почему не дождались седьмого ноября, как было условлено? Надуть нас всех хотели? И почему вас чорт принес именно в эту комнату? Что, других мало?

— А вас?

Вместо ответа Ленин устало махнул рукою и сел на пол. «Все, все пропало. Все растащили матросы проклятые. Ищи-свищи теперь». Дзержинский — у него была ломка, и ноги не держали его — сел рядом. Некоторое время они сидели в молчании, тяжело дыша, убитые горем и разочарованием. «Все пропало, — думал и Дзержинский. — Но нет, нет, не все! Я еще молод... Я найду ЕГО... Но как? И что же теперь делать со всеми этими ужасными матросами? И кто будет править Россией, пока я ищу кольцо?» Он достал из кармана пакетик с порошком, зеркальце, зубочистку. С жадностью вдохнул пару дорожек. Голова его сразу очистилась, руки похолодели, сердце забилось горячо; мысль заработала с хрустальной, ледяной ясностью. И в уме его мгновенно сложился новый изощренный план...

— Хотите? — предложил он Ленину.

— Благодарю. Ешьте сами, — буркнул Владимир Ильич и, в свою очередь, извлек из кармана штанов небольшую, но поместительную плоскую фляжку с шустовским коньяком, которую, как и три серебряных наперстка, всегда носил при себе. — Налить вам?

— Наливайте, — совершенно неожиданно для Ленина залихватским тоном ответил Дзержинский.

— Серьезно? Не закосеете?

— Я никогда не косею, — ответил Дзержинский надменно. Ленин этого шляхетского превосходства стерпеть не смог и сказал:

— Вот как? Ну, тогда дайте и мне вашей тараканьей отравы.

Во времена бурной и веселой юности Владимир Ильич пару раз по настоянию развращенных подруг побаловался этой дурью. Она показалась ему скучна и противна, от нее был насморк и схватывало живот, но ничего особенно ужасного с ним не случилось, и он был уверен, что обойдется и на сей раз. Он одним духом выпил полфляжки коньяку и, морщась, втянул в себя порцию порошка, что поднес ему Дзержинский. В носу противно защекотало, язык на мгновение онемел. Но больше ничего не происходило. «Дурь на меня абсолютно не действует», — подумал он с гордостью. От этой мысли настроение у него сразу поднялось, мысли запорхали как яркие бабочки, все преграды сделались по колено, горести отступили куда-то за горизонт.

Увы, Владимир Ильич в таких штуках не особо разбирался и не обратил внимания на то, что порция была несколько великовата. Он также не знал, что кокаин Дзержинского — в отличие от того, что он пробовал в молодые годы, — колумбийский и наивысшей пробы. Да и коньяк был крепок. К тому же сказались усталость и нервное возбуждение. Короче говоря, он окосел.

— Так что вы здесь искали? — спрашивал Дзержинский. — Скажите, друг мой. Я никому не разболтаю.

— Честное бал... благородное слово? — спросил Ленин. В бешено кружащейся голове его хрустальные колокольчики пели «Мы венчались не в церкви...».

— Могила.

— А, ерунда... Я хотел взять одну вещь. — Комната описала круг и стала на свое место.

— Уж не кругленькую ли такую?

Вместо ответа Ленин хитро посмотрел на Дзержинского, поднес к губам палец и замотал головою. Потом он игриво улыбнулся и запел: «Потеряла я колечко...» Дзержинский молча глядел на него. Самые страшные подозрения подтвердились. «Но зачем этому рыжему бездельнику кольцо?! Какое он может к нему иметь отношение?!» И вдруг Феликс Эдмундович вспомнил о предостережении, что сделал четырнадцать лет назад дух Огюста Бланки...

— Кто была ваша мать? — спросил он. И на сей раз Ленин ответил честно — а почему бы и не рассказать правду такому приятному и развеселому собеседнику, тем более когда в уме царит восхитительная легкость?

— Моя мать — императрица. Марья Федоровна. О, мама, мамочка... Я так и не обнял ее ни разу.

— Так вы — Романов? Вы царской крови? — спросил Дзержинский. Нельзя сказать, что эта новость так уж сильно поразила его воображение: во-первых, он тоже был слегка под кайфом, а во-вторых, считал семейство Романовых таким ничтожным, что к нему вполне мог принадлежать какой угодно проходимец.

— А что, по мне не видно?

— О да, — сказал Дзержинский льстивым тоном.

«Чушь какая-то, — думал он. — Ведь кольцо может иметь силу лишь в руках потомка Марины и Димитрия. Узурпаторы и самозванцы Романовы тут вообще ни при чем. И совершенно неважно, взаправду ли рыжий болван их родственник или просто возомнил о себе по какому-то недоразумению. Но он определенно воображает, что... Ну так использую же его в моей игре!» И он продолжил сыпать комплиментами, на все лады расхваливая ораторские способности Ленина, его взор и осанку, его могучий интеллект и благородные манеры.

— Да, я такой, — отвечал Ленин скромно.

— А эта вещь — заметьте, я не спрашиваю вас, что это за вещь! — которую вы тут в будуаре искали — она, видимо, должна была помочь вам царствовать? Вы намеревались взойти на трон, не правда ли?

— Ах, дорогой мой Эдмундович, что уж теперь! Эту вещь сперли революционные матросы, будь они неладны.

— Да уж наверное, не министры...

— Архивредный народ эти матросы.

— Совершенно с вами согласен. Послушайте, Ильич! Хотите, я помогу вам разыскать эту вашу вещь? И еще... — Дзержинский взглянул в глаза Ленину с притворным смущением и фальшивым раскаянием. — Простите меня за m-me Арманд. Если можете — простите. Я всего лишь мужчина и не мог устоять пред нею. Она так прекрасна! У вас отличный вкус.

«Значит, все-таки было, — подумал с горечью Владимир Ильич, — а она лгала мне... Но какой же он благородный человечище, хоть и скотина! А я думал о нем так скверно!» И он сказал:

— Мне, батенька, неловко вас утруждать поисками моей пустяковой вещицы.

— Ничего, ничего, — небрежно ответил Дзержинский. — Вот послушайте меня...

И он развернул перед ошеломленным Лениным перспективу дальнейших действий. Поскольку вещь похищена — реставрировать монархию прямо сейчас не получится. Не Николая же сажать обратно на трон, и не бездельника Михаила, который уже куда-то смылся. Стало быть — придется на время объявить республику. Ленин встанет во главе нового государства. В сущности, это почти то же самое, что быть царем. А Феликс Эдмундович скромно удовлетворится должностью министра внутренних дел или чего-нибудь в этом роде. В этой должности он сосредоточит все свои силы на том, чтоб отыскать вещь, вручить ее законному правителю и возвести его на престол.

Дзержинский, конечно, мог бы обойтись без Ленина и сам встать во главе Советской республики. Но в таком случае у него бы массу времени отнимали всякие управленческие и представительские обязанности, отвлекая от главной задачи. Роль шефа полиции была куда удобней. Ленин, естественно, не пожалеет финансов на эту организацию... А как только волшебное кольцо отыщется — в том, что рано или поздно это произойдет, Феликс Эдмундович не сомневался, — тогда уж он разгонит эту картонную республику, восстановит монархию, сядет на трон и заточит Ленина в Петропавловскую крепость или просто велит повесить.

— Как вам мой план? — спросил он Ленина, естественно, имея в виду лишь ту часть плана, о которой счел нужным ему рассказать.

— Гм... — сказал Владимир Ильич. Мысли его уже чуточку начали проясняться.

«Чорт, сколько я ему лишнего наговорил... Нехорошо... Он какой-то от меня выгоды хочет... Ну да какая разница? Я ему подарю миллион рублей и любую должность — пусть только поможет мне найти кольцо. Он, разумеется, понял, о какой вещи я говорю, раз не спрашивает, что это за вещь. Да, но если он понял — стало быть, знает о волшебных свойствах кольца? И он тоже в будуарчике что-то хотел найти... Неужели — кольцо?! Но на кой чорт оно ему?! Ведь он даже не русский! — Ленин был не настолько высокообразован и ум его был не настолько изощрен, чтобы предположить тянущуюся сквозь столетия связь между русским царем Иоанном Грозным и каким-то современным полячишкой. — Нет, он, наверное, просто приперся за мной проследить — он же вечно с меня глаз не спускал...»

— А как же диктатура пролетариата? — спросил он Дзержинского. — Как же социал-демократические идеалы?

— Чепуха, вздор, игрушки для слабоумных. И вы сами это отлично понимаете, раз собрались быть царем.

— А почему вы сами не хотите возглавить эту нашу временную республику?

— Но ведь именно вы — будущий монарх...

— Эдмундович, не забивайте мне баки!

Дзержинский понял, что Ленин уже немного протрезвел, и дал ему ответ, довольно близкий к истине и понятный приземленному уму собеседника:

— Мне нравится быть шефом тайной полиции. Меня от этого плющит и колбасит. (Разумеется, революционеры могли разговаривать таким языком, лишь будучи под кайфом.)

— А-а, въезжаю. — Ленин отчасти успокоился. — Это на вас похоже. Помню, Гриша Зиновьев как-то сказал, что мундир шел бы вам необычайно. Кстати, вы не против, если я сделаю Гришу генерал-губернатором московским? — Отходчивый Владимир Ильич давно уже простил Гришке его штрейкбрехерство; Зиновьев же, чья наглость и жадность были беспредельны, не только не возвратил ему долга, но тут же выклянчил взаймы еще пятьдесят рублей.

— Да хоть столичным, — сказал Дзержинский: он не выносил Зиновьева, но ему не хотелось сейчас препираться из-за дураков, пошляков и пустяков. Кроме того, он и сам считал, что мундир с эполетами ему пойдет. — Только учтите: ведь мы с вами должны перед всеми продолжать ломать комедию и делать вид, что мы большевики и всякое такое. Так что никаких генерал-губернаторов. Советский градоначальник так называться не может.

— Вы правы. Пусть будет Председатель Петросовета. Но тогда и вам не следует называться шефом жандармов. Придумайте себе и своей организации какое-нибудь хорошенькое названьице.

— Вы тоже правы. — Дзержинский решил потакать Ленину во всех мелочах, чтоб усыпить его бдительность. Он глотнул коньяку и задумался на секунду. Кайф усилился, и в голову полезли всякие романтические красивости. «Ведь это будет по сути рыцарский орден... Опричники... Тамплиеры...» — Вот, пожалуйста: «Роза и Крест».

— Тьфу! — сказал Ленин.

— Не нравится? Тогда... Ну, например... «Черный Крест».

— Еще хуже, — поморщился Ленин. — Уж больно мрачно. Хоть бы красный, а то — черный!

— Организация под названием «Красный Крест» уже существует, — заметил Дзержинский. — А у меня будет черный. Не зеленый же, сами подумайте!

— И что вы все заладили: крест, крест... Я ведь вам пятьдесят раз объяснял, почтеннейший: медицина доказала, что Бога нет. — Но потом Ленин, в свою очередь, подумал, что надо бы уступать Дзержинскому по пустячкам, чтобы тот не обозлился и не сделал раньше времени какой-нибудь гадости. — Впрочем, называйте как хотите. Черный крест, черный крест... Че-Ка. ЧеКа... Очень даже ничего. Луначарский оценит.

— Вот и договорились, — кивнул Феликс Эдмундович. — А теперь пойдемте обратно в Смольный. Выступите перед институтками и объявите, что у нас произошла революция. Вообще начинайте руководить. Издайте там какой-нибудь декрет.

— О чем?

— О чем хотите, — отмахнулся Дзержинский. Его совершенно не интересовало, что будет происходить в этом временном, игрушечном государстве.

— Я, пожалуй, издам декреты о... о синематографе, о покере и о многоженстве.

— Вы хотите ввести в России многоженство? — несколько удивился Дзержинский.

— Нет, не то что бы ввести... («А почему бы и нет? — быстро подумал Владимир Ильич. — Непременно введу, только не сразу, а немного погодя».) Но чтобы за многоженство не преследовали в уголовном порядке. А, кстати, я и Грише обещал, что отменю в кодексе одну статейку...

— Ильич, зачем мелочиться? Отменяйте весь Кодекс к чортовой матери. — Дзержинский не желал, чтобы его тайная полиция была связана каким-нибудь кодексом. Ведь он был из тех людей, что сами устанавливают правила игры.

— ...Революция, о которой столько лет талдычили большевики, свершилась — о-бал-деть, товарищи!!! А теперь — гулять, гулять и гулять!

Закончив свою речь, проходившую под грохот аплодисментов и выстрелов в потолок, под «Интернационал» и похоронные марши, Владимир Ильич сошел с трибуны. Он был в общем и целом доволен своим выступлением, хотя и сожалел немного, что Свердлов, к чьему мнению он все более склонен был прислушиваться, уговорил его огласить совсем не те декреты, которые ему хотелось, а другие — о мире, о земле и о новом правительстве. Конечно, это были хорошие и правильные декреты, но суховатые. Вот и эсеры с меньшевиками, видно, сочли их скучными, раз ушли из Смольного. Это было обидно.

Председательствующий Каменев объявил о закрытии заседания, и делегаты с радостными криками разбежались; оставшиеся в зале большевицкие вожди сидели и смотрели друг на друга несколько ошарашенно. Им все не верилось, что произошла революция. Уж очень она как-то быстро и нелепо произошла. И что теперь делать? Никто из них не имел ни малейшего практического опыта в управлении государством, да еще к тому же таким большим и бестолковым, как Россия, с которой и цари-то управляться толком никогда не умели.

— Ну что ж, — сказал наконец Каменев, — если сделали глупость и взяли власть, то надо составлять министерство...

— Не министерство, а Совет Народных Комиссаров, — поправил его Свердлов.

— Один хрен.

— Это не хрен, а понятийный аппарат.

— Что вы спорите из-за всякой ерунды? — нетерпеливо сказал Дзержинский. — Совет, министерство, хрен, аппарат — хоть горшком назови! Главное — персоналии. Я предлагаю избрать на пост председателя Совнаркома товарища Ленина.

Большевики круглыми от изумления глазами уставились на Дзержинского. Никому и в голову не могло прийти, что не он возглавит новое государство.

— А... а вы как же, Феликс Эдмундович? — робко спросил Луначарский.

— Я полагаю, что товарищ Ленин справится с этим делом лучше, — сказал Дзержинский.

Каменев недовольно надул губы: по-видимому, он считал, что тоже мог бы справиться с этим делом. Владимир Ильич — кайф от коньяка и кокаина еще не полностью выветрился, и ему хотелось всем делать какие-нибудь добрые дела — сказал поспешно:

— Лева, не переживай: ты тоже будешь главным. Ну, что такое Совнарком? Скучная, рутинная работа. А ты можешь быть председателем ВЦИК. Будешь выполнять представительские функции. Ведь никто, кроме тебя, так не умеет завязывать галстук.

Каменев расцвел; но тут Владимир Ильич поймал обращенный на него взгляд Свердлова, полный горького упрека, и понял, что тому тоже хотелось занять этот пост, и, хотя галстука завязывать он абсолютно не умел, все же оснований назначить его туда было, конечно, гораздо больше... Вот так, не прошло и двух минут, Ленин встал во главе государства — и сразу же столкнулся с проблемой управленческого характера. И до него стало доходить — а доходило до него всегда весьма быстро, — что руководить страною будет не очень-то легко и шипов на этом пути может оказаться куда более, нежели роз...

— Все это очень мило, конечно, но куда же вы, Феликс Эдмундович? — заволновались остальные большевики. — Неужто вы хотите снова уйти в монастырь?!

Они тайно надеялись, что он подтвердит это предположение: к семнадцатому году он всем уже порядком надоел своей кровожадностью, интригами, проповедями и истериками.

— Не бойтесь, дети мои, я никуда не ухожу, — разочаровал их Феликс Эдмундович. — Я возглавлю организацию, которая будет охранять завоевания революции и безжалостным мечом карать ее врагов. Я применю против врагов тактику революционного террора.

— А разве у нас есть враги? — снова удивились большевики. — Буржуазных министров мы арестовали. А народ за нас.

— Враги появятся, — сказал Дзержинский. — Это я вам гарантирую.

После этого заявления все успокоились и довольно быстро, хотя и не без препирательств, распределили остальные должности. Луначарский, естественно, был назначен наркомом просвещения. Шурочка Коллонтай сама вызвалась быть наркомом социального обеспечения (никто из мужчин не знал, что это такое, но, зная Шурочку, можно было приблизительно догадаться, чем, как и кого она будет социально обеспечивать); в наркомат военных и морских дел записали предложенную Свердловым кандидатуру Антонова-Овсеенко; раздали портфели наркомов труда, финансов, электричества и почты с телеграфом; Владимир Ильич, выполняя давешнее обещание, назначил Зиновьева генерал-губернатором Петербургским, то бишь председателем Петросовета... Каменев уже хотел зачитывать итоговый протокол, как вдруг Луначарский закричал отчаянным голосом:

— Троцкий, товарищи! Мы забыли Троцкого!

— Да на что он нам теперь нужен?

— Нет-нет, Лева, ты неправ, — быстро возразил Ленин. — Троцкий нам еще очень даже пригодится. Должен же кто-то объясняться перед мировой общественностью за те ошибки и глупости, что мы тут наворотим.

— Но, быть может, у нас не будет ошибок и глупостей?

— Будут, — мрачно отрезал Владимир Ильич. — Это я вам гарантирую...

Тут они с Дзержинским переглянулись понимающе, как два вора, и даже на миг почувствовали нечто вроде симпатии друг к другу: похоже, средь присутствующих они одни, хоть и нанюхались кокаину, были трезвыми людьми...

Троцкого единогласно утвердили наркомом иностранных дел. Каменев опять собрался зачитывать протокол, когда вдруг откуда-то из угла послышался жалобный скулеж и хныканье... Все растерянно обернулись на звук и увидели, что в углу сидит Коба, трет грязными кулачками глаза и причитает, как плакальщица на похоронах:

— Злые, злые... Противные, не дали таварищу Сталину партфеля... Коба тоже хочэт партфель... Зарэжу, суки, зарэжу...

— Он, наверное, понял слово «портфель» в буквальном смысле, — догадался Каменев. Он показал Кобе свой портфель — желтый, дерматиновый, туго набитый бумагами — и спросил:

— Такой портфель ты хочешь?

Но дурачок отрицательно затряс своей большой головою; потом вскинул бессмысленный взор к потолку и завыл горько и злобно.

— Ну, Лев Борисович, запишите же за ним какую-нибудь наркомовскую должность, — раздраженно сказал Дзержинский, — а то он нам работать не даст.

— Но, Феликс Эдмундович, он же идиот.

— Ну и что?

— Да нет, ничего. А с какой, по-вашему, должностью он мог бы справиться?

— О Matka Boska, как вы, русские, любите все усложнять! Напишите там что-нибудь, и пускай он поставит против своей фамилии крестик.

Каменев пожал плечами и подписал в самом низу страницы: «Тов. Сталин — народный комиссар по делам национальностей». Он полагал, что у национальностей никаких дел быть не может, а в интернациональном государстве, которое они собирались строить, не будет и самих национальностей.

— Коба теперь нарком, — сказал он тем обычным тоном, каким все привыкли говорить с бывшим глухонемым. — Коба хороший. Коба будет заведовать национальным вопросом.

— Жыд шакал рэзать? — уточнил дурачок.

В воздухе повисла неловкая пауза. Даже Коба, видимо, сообразил, что ляпнул не то, и поправился:

— Руски шакал рэзать?

Ответом было гробовое молчание. Даже Феликс Эдмундович как-то растерялся. Ленин спохватился, что он теперь главный над всеми этими людьми, и сердито прикрикнул:

— Хватит рассусоливать! Ставь свой крестик и убирайся.

«Надя его почему-то боится, — опять подумал он, — но почему? Моя бесстрашная, отчаянная Надя, бой-баба, которая самого Железного Феликса без всякого пиетета огрела ухватом по загривку! Она людей вообще не боится — только пауков, крыс да гадюк...» Коба, наморщив низкий лобик, подошел к столу, лизнул перо, старательно начертил крест и попятился обратно. Теперь корявое лицо его ничего не выражало; глазки были холодные и немигающие, как всегда. «Не понимает он ни черта! Бабьи глупости», — решил Ленин. И он прибавил уже мягко:

— Ступай отсюда, Коба. Пожрать принеси.

— ...Владимир Ильич, приехала делегация путиловских рабочих!

— ...Владимир Ильич, нужно срочно дать отпор меньшевикам и бундовцам!

— ...Владимир Ильич, Горький опять нас изругал во всех газетах!

— ...Владимир Ильич, на какое число назначать созыв Учредительного собрания?

— ...Владимир Ильич, товарищ Сталин опять гонялся за кошками и учинил потоп в дамской уборной.

— ...Владимир Ильич, как нам реорганизовать Рабкрин?

— ...Владимир Ильич, где брать швабры?!

И он вынужден был отвечать на все эти дурацкие вопросы, всех мирить, разнимать, думать, где достать швабр и канцелярских кнопок... Все это было так бесконечно далеко от того, как он себе представлял управление государством: золотая корона, держава, скипетр, военные смотры, белый конь, красавицы фрейлины... Ему теперь не то что заняться организацией собственной киностудии — просто сходить с женою в синематограф было некогда. Ежеминутно ему приносили на подпись или просто на ознакомление кипы всевозможных бумаг; вот и сейчас опять...

«В своей деятельности ВЧК совершенно самостоятельна, производя обыски, аресты, расстрелы, давая после отчет Совнаркому и ВЦИК».

— Согласитесь, Эдмундович, эта ваша директива звучит несколько странно, — сказал Ленин.

— Что вы в ней находите странного?

— Вот это «после». Сперва расстрелять, а после отчитываться?

— Но как же я могу отчитываться о том, что я кого-то расстрелял, до того, как это случилось?

— Да зачем вам вообще кого-то расстреливать? — удивился Ленин. — Пусть ваша ЧеКа ищет себе потихоньку кольцо, и этого вполне достаточно.

— Не понимаете вы, Ильич, специфики этого дела! — воскликнул Дзержинский. — Мы должны применить сейчас все меры террора, отдать ему все силы! Не думайте, что я ищу формы революционной юстиции, юстиция нам не к лицу! У нас не должно быть долгих разговоров! Сейчас борьба грудь с грудью, не на жизнь, а на смерть — чья возьмет?! И я требую одного — организации революционной расправы!

— Не понимаю и понимать не хочу этой вашей трескотни, — сказал Ленин. — Вы не на заседании; со мною, кажется, могли бы говорить нормальным языком.

Но он слишком устал, чтобы спорить с Дзержинским: обученный иезуитами искусству вести длиннейшие прения и запутывать противника сетью высосанных из пальца посылок и аргументов, тот был в спорах практически неуязвим.

— Да, кстати, Владимир Ильич, — сказал Дзержинский, — я бы желал возглавить еще одно направленьице... — Он произнес эти слова как-то уж очень преувеличенно небрежно, и Ленин насторожился:

— Какое такое направленьице?

— Дети. Маленькие беспризорные дети, цветы жизни... Я буду спасать их.

Владимир Ильич слегка поморщился. «Знаю я, как ты будешь их спасать... Но я теперь почти что император и, следовательно, должен быть не моралистом, а реалистом. Если девчонка попадет в твою постель — вряд ли это намного хуже, чем попрошайничать на вокзале и попадать в постель к сотне разного народу. Ты, по крайней мере, накормишь ее как следует». (От проституток и от нескольких настоящих малолеток — от тех, что хорошо себя вели и оставались живы, естественно, — Ленин знал, что Феликс Эдмундович весьма обходительный и щедрый субъект, хотя и с причудами; в распятия, бичи и железные гвозди он играл исключительно со взрослыми мужчинами, и к сексу это у него не имело никакого отношения — просто отголосок отроческих мечтаний о монашестве, невинное хобби или, быть может, призвание.)

Ленин уже начал помаленьку привыкать к мысли о том, что компромиссы с Дзержинским впредь будут неизбежны.

— Спасайте, — сказал он сухо. — Смотрите только, не переутомитесь, железный вы наш.

— Лева, как ты смотришь на то, чтобы сделаться московским генерал-губер... градоначальником, короче говоря? — спрашивал он следующего посетителя.

— А разве я не справляюсь с руководством ВЦИК? — обиделся Каменев.

— Великолепно справляешься, — тотчас ответил Ленин: он быстро обучился быть гибким. — Во ВЦИКе полный порядок — теперь даже Свердлов справится. А ты будешь рулить Москвой. Это гораздо ответственней и почетней.

— Ладно, — сказал Каменев. — Поеду в Москву. Страшно мне только Гришу здесь бросать. Дзержинский его съест. Ты ведь знаешь, Ильич, что он его на дух не переносит.

— Уверен, Лева, что ты ошибаешься, — сказал Ленин. — Не съест.

Он до недавнего времени и сам думал, что Дзержинский с Зиновьевым будут в ужасных контрах, и побаивался последствий, к которым могло привести это взрывоопасное соседство; но пару дней тому назад, спустившись в подвал Смольного в поисках швабр, он услышал доносящиеся из-за двери одного из подвальных помещений голоса... Любопытствуя, он подошел ближе и, к своему удивлению, узнал в собеседниках председателя ВЧК и питерского градоначальника. Разговор они вели довольно странный.

— ...В розгах есть что-то вульгарное. Хороший кнут из сыромятной кожи гораздо лучше. В старые времена палач мог одним ударом такого кнута убить человека. Но это, конечно, ни к чему. Смерть не должна быть быстрой.

— Как это верно, Феликс Эдмундович!

— А на голову жертвы следует надевать мешок, чтоб она была полностью деморализована и не могла сопротивляться.

— Вот с этим я не согласиться не могу. Меня очень возбуждает, когда он... она сопротивляется.

— Нет-нет, друг мой, вы не правы. Во всяком случае, без кандалов и цепей я не мыслю себе хорошего допроса.

Ленин рванул на себя дверь, с ужасом ожидая увидеть... он уж и сам не знал что. Но зрелище его малость успокоило. Дзержинский и Зиновьев сидели за столом друг против друга, пили чай из китайского сервиза, дымили «Зефиром» и беседовали. Никого, кроме них, в подвале не было. Кожаные куртки на обоих были одинакового фасона, сапоги сверкали, а лица выражали крайнюю степень учтивой благожелательности по отношению к собеседнику. Зиновьев, правда, беспрестанно ерзал и крутился на стуле, словно что-то мешало ему сидеть. Но в общем все было пристойно, чинно, по-советски.

— О чем это вы тут толкуете? — спросил Ленин.

Зиновьев под его взглядом весь сжался, опустил ресницы и даже перестал ерзать. Но Дзержинский невозмутимо ответил:

— Я рассказываю уважаемому Григорию Евсеевичу о том, каким зверским издевательствам царская власть подвергала революционеров.

— А! Очевидно, эти методы вам знакомы не понаслышке. — И Ленин вышел, раздраженно хлопнув дверью

«Чорт-те что», — думал он. Впрочем, он был скорее доволен тем, что эти двое наконец поладили друг с другом. Если б они продолжали цапаться — это сделало бы жизнь молодого советского правительства совершенно невыносимой.