"Сергей Валяев. Провокатор" - читать интересную книгу автора

проходы между рядами, линии трамваев - вдруг, неожиданно, среди действия
проезжает, позванивая, какой-нибудь 15-й или 31-й. Вот это динамика, вот
это - черт возьми! - что надо!
- Отпусти!.. У меня голова кругом идет.
- Зинаида! Ты ничего не знаешь!.. Какое у нас самое лучшее место в
театре? Совсем не партер, а там, наверху, около осветителя, подле главного
пр-р-рожектор-р-ра! Надо вздыбить публику, взметнуть ее вверх, тоже, черт ее
возьми, засиделась и зажирела!.. Зиночка, что такое? Ты плачешь?
Она плакала - она любила его. И чувствовала - потеряет. Она не хотела
терять его, безумного, прекрасного, редкого. И знала - потеряет. Нет
никакого спасения от стальных винтокрылых лопастей.
- Ну что ты? Что ты? Ты ж известная у меня трусиха. - Он неловко
пытается ее утешить. - Помнишь, на даче ты испугалась мыши, а мышь - она
серая, она сама всех на свете...
- А если их много, этих мышей, если их полчище? - Зинаида глотала
слезы. - Мне снится один и тот же сон. Уже давно. Это страшный сон. Я тебе
расскажу. Понимаю, не надо, но я боюсь... прости...
- Говори-говори.
Ей приснился сон: она одна в квартире. "Я одна в квартире. Ночь. Тебя
нет. Понимаешь, тебя уже нет. Но я еще не знаю, что с тобой. Я жду тебя. Я
слушаю тишину, она мертвая. Но я жду тебя. Потом слышу взвизг тормозов и
вижу в окно - из машины... трое... у них... нет лиц. Слышу удар двери лифта,
потом тяжелый гул... снова удар... железо о железо... Я знаю, все наглухо
закрыто, но спасения нет - нет; и мне хочется, как в детстве, забиться под
мамину кровать. Тогда были погромы. И мы прятались под кроватью. И я видела:
черные, вонючие дегтем и скипидаром сапоги, они постукивали мимо нас. И мама
зажимала мне рот, чтобы я не кричала. А я и не могла кричать. Спазмы душили.
И вот этот сон. Они входят, трое, они улыбаются мне, говорят чистыми
голосами. Говорят - они мои поклонники; они говорят - увы, необходимо
соблюсти некоторые формальности. И начинают рыться в твоих вещах. И я вдруг
вижу - они берут твою нательную рубашку. Ты ее всего раз надевал. Они берут
ее. И тогда я все, все понимаю. Я кричу в ужасе, я понимаю, что уже ничего
нельзя сделать, но знаю - мне надо вырвать у них эту рубаху. Тогда один,
улыбаясь, тычет в меня кухонный нож. Нож уходит по рукоятку в мое тело, как
в масло. Нет, мне не больно, я только хочу вырвать твою рубашку. Тогда
второй бьет меня сапогом в живот. У них у всех новые кованые сапоги. Я
падаю, и мимо меня простукивают подковками эти люди. Уходят? Нет, не ушли.
Третий говорит - она нас видела, в ее зрачках мы отпечатаемся, я не хочу
неприятностей на работе. И я вижу вилку в чужих руках, серебряную, из
подарочного набора, помнишь, милый, тебе подарили на шестидесятилетие; она
мутно так отсвечивает, эта вилка, и приближается... приближается... к моим
глазам... глазам..."
Свой полноценный глаз маленькому Кулешову удалось сохранить благодаря
обострившемуся в состязании за жизнь инстинкту. Мальчик отпрянул от двери и
тут же из замочной скважины, жаля освободившееся пространство, проклюнулась
ножка циркуля с иглой.
- А-а-а, паскуда! - Дверь распахнулась, но Кулешов уже прятался в
комнате. - Сколько говорить! - орала соседка Сусанна. - Поймаю - убью
ублюдка!
- Шурка! - поднималась с кровати тяжелая бабка и на больных ногах