"Сергей Валяев. Провокатор" - читать интересную книгу автора

тополиным пухом, арбузными полумесяцами корок, мертвыми листьями, битым
стеклом, шпагатом, древесной свежей стружкой, слюдой, кукурузными огрызками,
конским пометом, окурками, жеваными газетами, ором торговок, перестуком
топоров... У трибуны, возводимой скорыми плотниками, лужа, в ней отражаются
куски неровных букв многометрового кумача транспарантов, опоясывающих и
площадь степного городишка, и городишко в степи, и степь, и море после
степи, и другие площади городов за морями. У лужи-моря - пьяная баба, она
шлепает неверной рукой по набегающей волне, и та взрывается брызгами,
которые обижают бредущих через площадь. Сама площадь загажена нечистотами, и
тот, кто вынужден ее проходить, глядит только себе под ноги в страхе
сверзиться вниз, не видя, как у здания городского театра собираются те, кто
перед праздничным торжеством будет верноподданнически заниматься
ассенизаторским делом. И пока все эти "ассенизаторы" собираются у здания
театра - над площадью барражирует небо дряблый аэростат в сетке. В его
стальных и надежных тросах коробится непрочное фанерное полотнище - на нем
изображен гипертрофированный, улыбчиво прищуренный вождь. И эту
полуспущенную гондолу укрощают канатами на крыше бани бритые солдатики
стройбата. Крыша гремит под их коваными сапогами крепкой жестью: ур-р-р-а!
- Александр-р-ров! - крякает староверческий голосок. - Вы меня
слушаете? Или уже не слушаете?
И я говорю правду: слушаю - слушаю ее, залежалую каракатицу, вместо
того чтобы заниматься своим делом.
Беда моя в том, что я приучен говорить только правду. То есть себе я
говорю всегда правду, а вот другим частенько вру - делаю мерзкую любезную
мину, шаркаю ножкой, инициативно горблюсь и вру, подлец, с три короба; и
самое любопытное: моей добровольной лжи верят.
Вот и сейчас - благодарю старушку за то, что напомнила мне, иждивенцу:
платить надо за квартиру, за газ и воду и тепло. Страна не может держать
молодых захребетников на своей трудовой потной шее. Из-за таких, как я,
власть трудящихся будет испытывать нужду и неудобства.
В нашей стране всеобщего благосостояния, где хватает всего на всех,
кроме Божественного провидения, никто не должен испытывать нужды.
И я, стыдясь своего ежемесячного заработка, выполню долг - заплачу за
свое оранжерейное существование. За все надо платить, тем более за то, что
мерцаешь во мраке ночи, мешая добропорядочным гражданам спать и видеть сны о
счастливом детстве.
Плата за жизнь?
Темный коридор коммунальной квартиры. И в этом коридоре он, Кулешов, -
он мал, соплив, бесстыден: мутным любопытством пришпилен к чужой замочной
скважине. И что же там, в утренней младенческой дымке дальнего окна?
Там - на женской кровати спит человек. У него мертвое щетинистое лицо.
На стуле - гимнастерка с медными погонами, под стулом - хромовые сапоги. Не
этот ли офицер командовал солдатами стройбата на крыше херсонской бани,
гремящей под их исполнительными сапожищами: ур-р-ра?!
- А-а-а! - От жесткого подзатыльника маленький соглядатай бьется о пол.
- Бляденыш! - Чистые ноги в лакированных модных лодочках; и маленький
Кулешов сквозь слезы, боль и кровь впивается зубами в капроновую ткань
лодыжки.
Потом хмельная от испуга, ненависти и злобы сила швыряет мальчика на
стену - и мир в нем гибнет, последнее, что успевает заметить: как ковыляют