"Константин Ваншенкин. Простительные преступления (повествование, состоящее из нескольких историй)" - читать интересную книгу автора

завод и целый день проводил в заводе. Кругом все говорили только так, и меня
резануло, когда я впервые услышал: "на завод", "на заводе".
Я любил наблюдать, как люди идут на работу и как этот все густеющий поток
перетекает через железнодорожный путь. Так же они и возвращались: первые
поодиночке и отдельными группками, а вскоре уже сплошняком. Мне часто
удавалось различить отца - по особой его походке. Он шел-шел и вдруг делал
правой ногой еле заметный финт, будто хотел кого-то обвести на футбольном
поле. Время от времени общее движение пресекалось, чтобы пропустить поезд.
Составы шли к Москве или от нее - пригородные паровики, товарняк, реже -
дальние скорые, где на каждом вагоне мелькала, если стоять вблизи, надпись -
откуда они, а раз в неделю - преодолевавший всю страну роскошный экспресс.
Я всегда немного тревожился: как бы отец, задумавшись, не попал под поезд.
А мать, как все хозяйки, часто моталась в Москву или здесь, в округе,
шастала по магазинам и рыночкам: время было голодное, карточки - их отменили
только в тридцать пятом.
Одно из двух главных впечатлений. Дирижабли. Они летали почти каждый день и
очень низко. К ним привыкли, но на них никогда не надоедало смотреть. Издали
они были похожи на серебристые кабачки, которые тяжело валялись на хозяйской
грядке, когда мы постоянно жили на даче. Но вот дирижабли приближались,
укрупнялись, на блестящей оболочке можно было прочесть - я уже умел это - их
имена: "Клим Ворошилов" или "Вячеслав Молотов". Порой была слышна работа их
двигателей. Дирижабли почти заглядывали в окна. Откуда они брались? Отец
объяснил, что поблизости расположены эллинги, крытые места их стоянки, и
облеты дирижаблями нашего поселка - это, наверное, что-то вроде их небольших
тренировок. Он многое знал, мой отец.
Особенно красивы они бывали в начале вечера, когда уютно освещались изнутри
их удлиненные подбрюшные гондолы, и там хорошо были видны пилоты, а может
быть, и пассажиры.
Иногда они бросали вниз густой прожекторный свет, проходивший по дворам и
стенам домов и так же неожиданно исчезавший. Однажды исчезли и они сами. А
возможно, это мы уже переехали оттуда.
С самого утра я уже рвался на улицу. Да и днем, понятно, тоже. Тогда часто
выходили во двор, гулять - с куском. Обычно это был кусок хлеба, иногда
сдобренный горчичкой или намазанный повидлом, порой хлеб с огурцом или
яблоко. Чем же это объяснялось? Скорей, скорей! - не дотерпеть, не досидеть
до игры, до приятелей? Но ведь так выходили и когда никого внизу не было -
спокойно, не торопясь. А может быть, здесь присутствовало и желание
родителей показать, что в доме хоть малый, но достаток?
Когда отменились те довоенные карточки, меня часто посылали за хлебом. Хлеб
продавали по большей части вразвес, не формовой, а подовый. Утиные носики
весов, черные гири и гирьки. И почти обязательно довесок, аппетитный,
душистый, поджаристый, сунешь в рот и жуешь с ответной обильной слюной, пока
идешь к дому. Теперь у детей этого наслаждения нет - только мороженое или
жвачка.
С другой стороны дома, совсем рядом, был пруд. В середине лета он почти
пересыхал, но весной наполнялся талой, а дождливой осенью обильной небесной
влагой. Зимой он превращался в каток - тогда стояли крепкие, звонкие зимы.
Со льда регулярно сметали снег, а вокруг даже светило несколько фонарей, так
что кататься можно было и вечером.
Впрочем, каток не пустовал никогда. У меня, как и у большинства таких же,