"Константин Ваншенкин. В мое время" - читать интересную книгу автора

замечания. Еще недавно такое было между нами принято, но я не заметил, что
Винокуров оказался уже отравлен только восторженными мнениями и не переносил
иных.
Конечно, узнали друзья-приятели: да вы что! из-за чего! с ума сошли!..
Нужно помириться!
Винокуров ни в какую: не хочу, чтобы меня учили.
Я же сказал Трифонову: я не против, но учти - края разорванной живой
ткани отмирают очень быстро, и восстановление вскоре будет уже невозможно.
Юра звонит: - Ты не будешь завтра в Клубе? - Собираюсь. - Очень хорошо.
Мы будем там обедать: Женька, Левка Гинзбург и я. Приходи, мы вас помирим...
Захожу в Дубовый зал, они сидят за первым же столом по левую руку. Я
говорю: - Привет молодежи.
Винокуров как заорет: - Какая я молодежь! Не хочу, чтобы так со мной
разговаривали!
Схватил свою дерматиновую папку, в которой таскал обычно яблоки и
морковку - от потолстения и поволокся к кому-то за другой стол.
Они ему: - Женя, Женя! - обескураженные столь быстрой своей неудачей.
Тогда я говорю: - По-моему, Винокуров робко прячет тело жирное в
утесах.
Юрка захихикал, а Гинзбург умоляюще зашептал: - Только никому это не
читай, а то ему передадут, и тогда все...
А я продолжаю: - Только гордый К. Ваншенкин реет смело и свободно...
Самое удивительное, что мы - единственные! - помирились. Года через два
или три. Как это случилось - совершенно не помню. Но опять общались,
перезванивались - вплоть до его конца. И ткань срослась, хотя, может быть, и
не так, как прежде.


* * *

В первые послевоенные годы писательский Клуб регулярно бывал
переполнен. Правда, он был невелик, - нового здания не существовало, только
олсуфьевский особняк. Однако причина крылась в другом.
На любое заседание или обсуждение приходили почти все - на всякий
случай. В определенной степени срабатывал инстинкт самосохранения:
покритиковать или обругать присутствующего всегда сложней. Многие этим и
руководствовались: посидят, послушают, удостоверятся, что все с ними в
порядке, и уходят. Сами не выступают. К таким относился и поэт Федор Б.,
мрачноватый, молчаливый человек. Впрочем, на собрании секции поэтов,
посвященном борьбе с космополитизмом, он сказал Маргарите Алигер: - Не
забывайте, чей хлеб вы едите.
А ведь, помимо прочего, у нее муж погиб на войне.
Федя жил за городом в собственном доме, имел огород, держал корову.
Этим в основном кормился. Он писал по-настоящему замечательные стихи о
животных: "Бык", "Петух", "Воробей". О людях у него получалось хуже, он был
натуральный поэт-анималист.
Следует заметить, что Федор обладал запоминающейся внешностью: у него
был очень большой нос, но не орлиной, а утиной конфигурации. Кто-то сказал,
что Гоголь поместил бы его под рубрику "Кувшинное рыло".
Но в ту пору публика мало кого из поэтов знала в лицо, - разве что тех,