"Ирина Николаевна Васюченко. Голубая акула " - читать интересную книгу автора

- Спасибо.
Помолчав, он выговорил тише обычного, но очень внятно:
- Я виноват. Пожалуйста, прости.
У меня защипало в носу. Ну, Алешка! Какой молодец! Я=то знал, чего ему
стоили эти слова. Да пропади ты пропадом, стекляшка паршивая! Расколотить бы
тебя к чертям собачьим... Не хватает только зареветь...
- Пустяки, - в горле сипело, но я справился и, кашлянув, прибавил с
невероятным облегчением: - Это я веду себя как последний идиот. Но мне,
знаешь... мне так тяжело!
Сказав так, я внезапно осознал, что это правда. Что все последние дни,
когда мысленно я надивиться не мог своему спокойствию, были сплошным
кромешным мученьем. Господи, что это со мной, в самом=то деле?
Алешин голос вернул меня к действительности.
- Ты, может быть, теперь думаешь, что я не стою твоего доверия.
Понимаю, я это заслужил. Но если бы ты сказал мне...
Он отвернулся. И я с непререкаемой ясностью понял, что нашей дружбе
приходит конец. Она умирала на моих глазах в этом заснеженном переулке. Если
я сейчас смолчу, ее ничто не спасет. Но что я мог сказать? Что с некоторых
пор разучился отличать явь от сна? Что брежу наяву? Что сам ничего, хоть
убей, ничего не понимаю?
Меня охватила паника. Она=то и подсказала единственный, как мне
показалось, спасительный выход. Я набрал в грудь побольше воздуха и
трагически произнес:
- У нас дома очень плохо. Моя мать жестокая, злая, лицемерная женщина.
Она только на людях притворяется святой! Она - в памяти всплыли слова
покойного деда - она отравила мое детство!
Фраза об отравленном детстве в моих устах прозвучала нестерпимо пошло,
я аж вспотел. Прежде я никому не жаловался на родителей. Мне даже в голову
не приходило, что это возможно. Казалось, я бы сгорел со стыда, если бы
посторонние догадались о наших маленьких домашних спектаклях.
Сидоров воззрился на меня с ужасом. Он=то обожал свою маму Елену
Антоновну, высокую сухощавую женщину с породистым лицом и смеющимися серыми
глазами. У Сидоровых вообще все любили друг друга - сестры, братья,
родители. Эх, где ему понять?..
И я принялся, распаляясь с каждым словом, выкладывать ему нашу
подноготную. Я описывал мелочные, яйца выеденного не стоящие, но оттого еще
более оскорбительные придирки, красноречивые монологи, в которых мама - "Что
делать, артистка, Сара Бернар", - ввернул я саркастически - без промаха
жалит меня и отца в самые больные места. Говорил об отцовском малодушии
("Подумай, как мне после этого его уважать?"), об испорченном нраве
домашнего любимчика Бори, изводящего меня бесчисленными каверзами, чтобы
вынудив, наконец, долгожданный подзатыльник, с ревом кинуться за подмогой:
- Мамочка! Колька меня опять бьет!
Я показал в лицах, как мама, преобразясь из херувима в карающую
Немезиду, вырастает в дверях. Как, не слушая объяснений, закатывает мне
оплеуху (Алеша содрогнулся) и пронзительно вопит:
- Ах ты дрянь! Говоришь, он сам начал? Посмотри на него и на себя!
Маленький, болезненный ребенок обижает такую орясину?! Лжец! Трус! Тебе не
стыдно?
- Нет, - упрямо бубнил я. Тогда, пылая гневом, она налетала на меня и