"Русский крест" - читать интересную книгу автора (Рыбас Святослав Юрьевич)

Глава 7

Деркулов был контрразведчиком с пятнадцатого года. Сперва занимался охраной севастопольского порта, потом служил в штабе флота, выслеживал германских и австрийских агентов.

У него был трезвый ум и патриотическая душа. В той войне ему сопутствовала удача, но в гражданской ему пришлось труднее. Самым большим провалом, в результате которого Деркулов очутился в занюханном Скадовске, была гибель двух офицеров, отправленных на переговоры к Махно. Махно их повесил.

Наверное, из-за этого лишился жизни и хлеботорговец Пинус, хотя приговорил его к смерти не Деркулов, а военно-полевой суд и решение суда утвердил Главнокомандующий в Мелитополе.

Когда Деркулову сообщили, что на пароходе "Псезуале" прибыла с личной охраной хозяйка "Русского кооператива", он решил проверить ее. А вдруг?!

Увидев Нину Петровну, он вспомнил, как арестовывал австрийскую шпионку, молодую красивую гречанку Элеонору.

Элеонора приехала в Одессу из Константинополя, завела салон, кружила на балах головы штабным офицерам. Иногда надолго выезжала в Кишинев к родственникам. Однако по донесениям жандармских пограничных пунктов следовало, что совсем не кишиневские родственники интересовали гречанку, что на самом деле она трижды ездила в Бухарест. Что ж, в Бухаресте тоже была наша агентура, Элеонору выследили и установили за ней наблюдение.

"История повторяется", - подумал Деркулов.

- Пожалуйста, присаживайтесь. Вот сюда к столу. Здесь вполне удобно, почти по-домашнему... Ну, давайте знакомиться. Я начальник контрразведывательного пункта подполковник Деркулов Георгий Николаевич... С чего начнем? Давайте-ка начнем прямо с покойного Пинуса! Вы согласны?

Он почувствовал, что сразу зацепил Григорову. Это она, а не он посылала Пинуса, ей и надо отвечать.

- Я хотела бы знать, где мое зерно! - сказала Нина.

- А Пинус, Нина Петровна? - спросил Деркулов. - Как по-вашему, виновен он или нет? Ведь мы отправили его на суд. Я отправил.

Тогда Деркулов выехал в Бухарест и под видом штабного офицера, в мундире с аксельбантами, познакомился с Элеонорой в опере. Она была там румынкой, сестрой милосердия из лазарета, никогда не бывавшей в России.

- Я хочу вернуть свою собственность! - сказала Григорова. - За Пинуса я не отвечаю.

- Не отвечаете в каком смысле? - спросил он. - За его антигосударственную деятельность или вообще?

Нина почувствовала зыбкость своего положения. Что означало его "вообще"?

Она пожала плечами, посмотрела на портрет отрекшегося царя и на пейзаж с ясным месяцем над белой хатой и тополями.

- В чем он виноват? - наконец спросила Нина.

- Виноват, Нина Петровна! - воскликнул Деркулов. - Меня интересуете и вы тоже. Насколько виноваты вы?

- Я? - удивилась она.. - В чем? Меня грабят, а я виновата! Вы в этой дыре, наверное, свихнулись, подполковник. Вы знаете, кто я?

Пока она рассказывала свои страсти, Деркулов вспоминал три дня игры с гречанкой Элеонорой; они оба играли, он охотился за ней, она - за ним. И за ним установили неизвестные молодцы слежку, чтобы выявить меру его влюбленности. Но он влюбился по-настоящему, ему снился сеновал, он лежит и читает ей стихи.

- Вы знаете, мадам, - сказал Деркулов Нине. - То, что вы говорите, это хорошо. Правда, я знавал участников Ледяного похода, которые, увы, потеряли честь. По своей должности я обязан все подвергать сомнению. Человек переменчив. Сегодня он герой, а завтра его расстреливают... Я тоже могу поведать одну историю. Один мой товарищ был в сопредельной державе, против него выступал коварный, изощренный враг. Врагом была красивая женщина. На ее совести было много русской крови. Моему товарищу надо было изобразить пылкую любовь. Он ухаживал за ней отчаянно. Наконец, она пришла к нему в гостиницу. Все походило на любовное свидание. Это и было свиданием. Завтра он должен был уезжать на фронт. Она смотрела на него дрожащими глазами и спрашивала: "И ты уедешь, даже если я буду твоей?" У него голова шла кругом. Все исчезло: отечество, долг, война.... Вернее, он знал, что потом застрелится, но ничего не мог с собой сделать... А вы говорите о ледяных походах! сказал Деркулов. - Вспомнили бы еще Бородино... Разве у вас не было минуты, когда вы все забывали?

Тогда он удержался на краю только случайно. Он вырвал руку из ее руки, подошел к столу и выпил вина. И увидел в зеркале ее торжествующую улыбку. Она предвкушала победу.

- Неужели у вас нет более убедительной истории, чем эта оперетка? усмехнулась Нина. - Да, время ледяных походов прошло. Я капиталистка, предпринимательница. Однако вешать своих работников - этого никакая власть долго не выдержит, рухнет.

- Так уж? - переспросил Деркулов.

- Рухнет. Надо решить, чего мы хотим: или победить всю Россию или попробовать хотя бы в Крыму устроить достойную жизнь. А одновременно побеждать и устраиваться - это, извините, по-дурацки... Где мое зерно? Учтите, в Севастополе мало продуктов. Покрывая воров, вы действуете заодно с врагами.

- Я скажу, где ваше зерно. Сперва ответьте, почему ваш Пинус был связан с махновцами?

Но Григорова не знала о махновцах. Притворялась или вправду ничего не ведала, понять трудно. Впервые Деркулов подумал, что интенданту было выгодно устранить Пинуса.

Тогда они с Элеонорой отодвинули стол, сели на низкую кушетку. Она полулежала на мягкой ковровой подушке. Он наклонился, обнял ее и сказал по-русски: "Наконец-то ты попалась, красавица Элеонора. Ты не уйдешь от нас". И пропала гречанка.

- Напрасно вы приехали в Скадовск, мадам, - с сочувствием произнес Деркулов. - Чем ближе к фронту, тем хуже относятся к таким, как вы. Там, где нажива, там предательство.

Он снова вспомнил повешенных махновцами офицеров. Мужики не захотели воевать на стороне Врангеля, несмотря на приказ о земле и самоуправлении. Они пропускали к себе Пинуса, ибо он привозил товары, и выгоняли армейских заготовителей

"Хорошо, пусть Пинус не вполне шпион, - подумал Деркулов. - Но кто вместе с этой новой Элеонорой отправляет пшеницу в Турцию и Марсель? А это хуже шпионажа. Мы здесь выполнили свой долг".

- Мы - страна самоубийц, - сказала Нина, видя тупость контрразведчика. - Делайте, что хотите. Стреляйте, вешайте! Но надо кормить живых. А чем вы накормите? Нет товаров. Ваши интенданты ничего не дают мужикам. Деньги обесцениваются все больше. В начале наступления на Константинопольской бирже "колокольчики" были в два раза дороже, чем сейчас. А раз нет товаров, мужик хлеб не продает. Еще немного - он будет сокращать запашку. Тогда что? Под геройские песни - на кладбище?.. Вы желаете такого торжества белой идеи?

И, высказавшись, Нина поняла, что она давно не "первопоходница", что всякая воинственность вызывает в ней презрение. Она спасла страну! Она везла на пустой рынок бязь и стекло. А что они везли? Что спасали?

Но на Деркулова ее слова никак же подействовали. Подобное он слыхивал. Армия им всегда мешала, ее святыни - верность отечеству, самопожертвование и самоотверженность - они всегда стремились втоптать в обывательскую грязь.

Он посмотрел на часы и сказал:

- Скоро мы узнаем результат одного психологического опыта. Ваши спутники, по моим расчетам, в эту минуту находятся у интенданта. Там сидят в соседней комнате мои люди. Через полчаса наш спор разрешится.

- Как разрешится? - воскликнула она, представив самое худшее. - Ведь это провокация!

- Почему провокация? - возразил Деркулов. - Пусть поспорят. В споре выявляется истина.

- Но они ничего не знают! Это простые работники, их прислали мне из "Союза увечных воинов"... Господи, у них же оружие!

- Да что вы так всполошились? Мы ведь интеллигентные люди. Если вам нечего бояться, мой опыт пройдет для вас безболезненно. А то всполошились... Кстати, я был после Пасхи на одном хуторе, говорю своему спутнику: "Хватить бы чаю". А там мальчик хозяйский был. Как услышал, убежал. Прибегает баба, плачет: "Зачем хватать по хутору? И так коней отобрали, харчи..." Ну не смешно ли?

Деркулов многозначительно посмотрел на Нину, как бы говоря: "От нас не уйдешь".

Она опустила голову, не желая выдерживать его твердого офицерского взгляда.

О, как она ошиблась, поддавшись религиозному чувству во Владимирском соборе! Ей не было пути.

В ее голове стали стучать отголоски новороссийского столпотворения, убийство несчастного официанта, убийство Романовского, убийство неизвестного в ее магазине...

Заломило виски. Откуда-то выплыла фраза, услышанная от кого-то из симоновой компании: "Когда русский мавр спасет Варшаву, он уйдет". Уйдет, русский глупый мавр, несомненно уйдет!

* * *

Шел август. На Дону и Кубани высадили десанты. По слухам, на Дону поголовно все восстали против красных. И юнкера Софийского, Константиновского, Алексеевского училищ, восемнадцатилетние юноши, снова приносили жертву во имя любимой родины.

Под Варшавой польская армия ожесточенно билась с красными дивизиями.

* * *

В Севастополе в вечерней тишине на кораблях били склянки, звук далеко разносился над городом и замирал. Минуту спустя тысячи голосов на всех кораблях запевали вечернюю молитву:

- Да святится имя Твое, да будет воля Твоя...

* * *

В Мелитополе на железнодорожных путях стоял забытый вагон с агитационной литературой, брошенный красными при отступлении. Из разворошенных бумажных кип горячий ветер выдергивал листочки и гнал по сухой земле. Один листок унесло до края станции, где мужик в соломенном хохлацком брыле готовился куда-то ехать на подводе. Он взял листок и прочитал стихотворение.

Мой отче наш

Да, я знаю, что жалки, малы и никчемны

Вереницы архангелов, чудеса и фимиам

Рядом с полночью страсти, когда дико и томно

Припадаешь к ответно встающим грудям.

Мужик ожидал какой-нибудь пользы, например, разъяснения властей, будут ли еще реквизировать скот. От стихов он опешил и подумал, что белые хотят вести дело по-новому, но чиновники у них все царские, недоброжелательные. Стал читать дальше.

Ты, проживший без женской любви и без страсти,

Ты, не никший на бедрах женщин нагих,

Ты бы отдал все неба, все чуда, все власти

За объятья любой из любовниц моих.

Мужик подумал, что дело пропащее. Любовницы и встающие груди - это не лошадь.

Но смирись, одинокий в холодном жилище

И не плачь по ночам, убеленный тоской!

Не завидуй, Господь, мне, грустящий и нищий,

Но во царствие любовниц себя успокой.

Под стихотворением стояло две подписи: "В. Шершеневич" и "Агитационный отдел XIII армии".

Мужик посчитал, что призыв смириться в холодном жилище относится к нему, а про Господа и снова про любовниц - не понял. В его думках перепутались белые и красные.

* * *

В Скадовске в белой хате на покрытом полосатым ковриком полу лежит убитый полковник Судаков. Голова закрыта газетой, руки сложены на груди, из обтрепанных обшлагов торчат нитки.

Нина приподнимает газету, смотрит на молодое спокойное лицо и машет рукой, отгонял муху. На левой щеке Судакова подсыхает свежая ссадина, в уголках глаз поблескивает влага. Как поверить, что он мертв?

Нина жмурится и начинает негромко стонать. Стон вырывается из души помимо ее воли. Она не может себя сдержать. Живой Судаков, говоривший ей, что и на том свете найдет ее, стоит перед ней.

Рядом глухо оправдывается Деркулов. Он не предполагал, он сочувствует, этого не должно было случиться.

Она опускает газету.

Тот, убитый инвалидами в магазине, тоже был накрыт газетой.

"Все пропало, - думает Нина. - Убиваем своих... Почему?"

Деркулов рассказывает, что здесь произошло: интендант стал хамить, вызывать инвалидов на скандал, а одноглазый прапорщик ударил его, и началась драка.

- Это ваши люди мстят мне за украденное у меня зерно, - говорит Нина. Вы нарочно так устроили.

Деркулов оправдывается.

Муха жужжит над трупом, садится на скрещенные руки, переползает с пальца на палец.

"Я его погубила", - думает Нина.

- А что было с той гречанкой? - спрашивает она. - Вы ее тоже убили?

- Нет, не убили, - отвечает Деркулов. - Ее перевербовали... Если будете в Севастополе жаловаться на меня, не забудьте сказать, что вся армия считает ваши кооперативы слишком красными.

- Армия предпочитает грабить, но не пускать купцов, - говорит Нина.

- Нет, армия молча гибнет, а в тылу - спекуляция и продажность.

- Это полковник Судаков спекулянт? Как вам не стыдно? Я все расскажу!

- Эх, мадам, напрасно вы горячитесь, - произносит Деркулов укоризненно. - До Севастополя далеко, туда еще надо добраться. Как вы намерены добираться, коль ваши спутники задержаны и вас я тоже задержу для проведения дознания?

- Как "задержите"?! - спрашивает она.

- Так и задержу. Погиб офицер, полковник. Будем разбираться.

Что это? Он шутит? Неужели все так просто, так бесцеремонно? И некому защитить?

* * *

Защищать Нину было некому.

Судакова отпели. Последний раз солнце осветило его украшенный смертным венчиком лоб, и гроб закрылся.

Опускание гроба, закапывание ямы, насыпание на холмик поминальной кутьи - этот прощальный ритуал почему-то принес облегчение Нининой душе. Последний долг был отдан. Ничто на земле больше не связывало ее с Судаковым.

Нина отошла от могилы и оглянулась.

Деркулов стоял позади всех, ссутулив широкие плечи, звезды на погонах тускло поблескивали.

"Чего ему надо? - подумала она. - Как будто дразнит нас".

Артамонов и Пауль делали вид, что не замечают начальника контрразведывательного пункта, но именно это-то и подсказывало Нине, что они готовы к отмщению.

Зачем Деркулов играл с огнем, она не понимала. Может быть, он искал новую провокацию? Но зачем он отпустил их и они вольны были ускользнуть из Скадовска в любую минуту? (Правда, не на пароходе "Псезуапе", которому запрещен выход из порта).

"Он не выпустит нас, - ответила себе Нина. - он подталкивает нас бежать. Он что-то замыслил".

Артамонов согнулся над свежим деревянным крестом, стараясь привязать к нему бело-сине-красную ленточку. На его могучей, обтянутой кителем спине, резко выпирала крупная, живая правая лопатка. Ленточка не привязывалась. Манько потянулся, чтобы помочь, но Артамонов не отодвинулся, наступил ногой на холмик, нагнулся и, зажав зубами один конец, все-таки завязал. Цвета русского флага украсили могилу как смертный венчик.

Манько обошел Артамонова, поднял лопату, заровнял след сапога.

И Нину поразила эта картина. Так было всегда: герои делали свое дело, гибли, оставляя флаг, а заравнивали другие, негерои. Она прошла этим путем, уже стала заравнивающим негероем.

У нее почему-то заломило виски. Она почувствовала, что заболевает. Наверное, это от жары, решила Нина, желая обмануться. Ей нельзя было болеть.

И впрямь было жарко. Кладбищенские тополя-белолистки стояли сонные. Поникли крапива и подорожники. Белесые гроздья лебеды торчали будто иссушенные. Только густой терновник в тени вдоль забора не подавал признаков утомления да на каменном заборе прыгал полевой конек, звеня свою песню: "Цирлюй-цирлюй!"

Такая же маленькая бодрая птичка скакала возле Троицкой церкви, когда Нина приходила поклониться могиле летчика Макария Игнатенкова. "Мне плохо, Макарий! - обратилась к нему Нина. - Я скоро погибну. Все гибнет вокруг меня. И ты погиб, и Судаков..."

Она вспомнила о Викторе Игнатенкове. Жив ли он? Вряд ли жив. Все юное, чистое быстро пропадает на фронте. Или делается инвалидом.

Нина поискала Пауля.

Манько, улыбаясь, что-то говорил Артамонову.

Священник, маньковская жинка, старухи, дети прошли перед ее взглядом. Пауля с ними не было.

Она догадалась, что прапорщик клюнул на Деркулова, оглянуласъ - и точно: Пауль стоял рядом с подполковником. Она испугалась новой ловушки и крикнула, отрывая Паули от контрразведчика.

Ее охватила злость. Ну что этот мальчишка лезет на рожон? Ведь это он первый позвал офицеров к интенданту, где убили Судакова!

Она стала отчитывать Пауля за то, что он забывает о последнем долге покойному, взяла под локоть и оттолкнула от Деркулова.

Пауль дернул рукой, вытаращил на нее единственный глаз и с гневом, обидой произнес, что она ничего не понимает.

- Иди к людям, - сказала Нина. - Я сама поговорю с господином подполковником.

- Вы спросите, почему господин подполковник сидит в тылу! - сказал Пауль и отошел.

Нина повернулась к Деркулову, спросила:

- Вы хотите избавиться от нас всех?

- Лично от вас? Нет, - ответил он. - Но от таких, как вы. А вас я даже не арестовываю. Разве мое запрещение выезжать из Скадовска трудно обойти?

Деркулов чуть усмехнулся твердыми смелыми глазами, словно говоря: "Лети на все четыре стороны, не держу".

- Обойти? - переспросила она. - Чтобы я все бросила? Нет, я дождусь, когда мне разрешат увезти на пароходе...

Он пожал плечами, посмотрел ей за спину, потом сказал:

- Манько позвал на поминки. Наверное, не пойду... А хохлу вы можете верить, в торговых делах не обманет.

И снова - в глазах какой-то намек.

- Значит, вы разрешаете нам отплыть на нашем пароходе? - спросила Нина.

- Не разрешаю. И, пока идет расследование, разрешить не могу.

Что он морочил ей голову? Неужели ему хотелось, чтобы Нина покинула Скадовск тайно, чтобы ее бегство от расследования стало уликой против нее?

- Может быть, вы ускорите свое расследование? - спросила Нина, предполагая, впрочем, что ничего ускорять он не будет. Однако, как ни жгла догадка о деркуловской ловушке. Нина не подала виду, что встревожена, и не собиралась требовать объяснений.

Деркулов ответил:

- Мы должны установить ваше прошлое. Это долгая история. Наберитесь терпения.

- Как же так? Помилуйте, Бога ради! - воскликнула Нина и взяла его за руку. - Ведь война... Положение каждый день меняется, сегодня за аршин бязи пуд пшеницы дают, а завтра будет черт-те что! Завтра красные разобьют поляков и накинутся на нас...

Деркулов холодновато похлопал ее по руке, показывая, что отлично знает такие уловки, и произнес:

- На то и война. Вот пишут: в Турции греки разгромили кемалистов... Что нам гадать о завтра? Завтра кемалисты побьют греков, они все-таки воюют на своей земле... Не будем гадать. Если бы вы с вашим Пинусом не отправляли зерно за границу... - Деркулов не договорил, но дал понять, что нечего надеяться.

"Бежать? - подумала Нина. - Судакова все равно не воскресить... оставлю Манько стекло и бязь... Только бы до Севастополя добраться, там я покажу!"

- Вы много шпионов поймали? Я похожа на шпионку? - спросила насмешливо она.

- Какая там шпионка, - отмахнулся Деркулов. - Вы не шпионка, а просто... непатриотка. Лучше быть самым примитивным шпионом, который цепляет Георгиевский крест на анненскую ленту, чем непатриотом вроде вас.

Он не лукавил, в глазах не таилось никакой игры. Это были глаза алексеевцев из новороссийского патруля.

"В Севастополь! - решила Нина. - Какая я дура, поверила Кривошеину. Надеялась на здравый смысл. Нету никакого здравого смысла. Ни торговли, ни мирных интересов - ничего нету. "

- Почему же Георгий вдруг на анненскую ленту? - спросила она. - Это признак идиотизма?

- Будьте здоровы, Нина Петровна, - ответил Деркулов и повернулся, чтобы уйти.

- Черт с вами! - сказала Нина. - Расследуйте! Держите меня под арестом! Я подожду, пока до вас не дойдет, что по-старому больше нельзя.

Деркулов повел плечами и зашагал к воротам, не обернувшись. Сперва он помахивал правой рукой, в которой держал фуражку, ударяя ею над желтыми пуговицами пижмы, потом надел фуражку - и Нина перестала на него смотреть.

"Сегодня же, - подумала она. - Манько поможет... На любой шхуне!"

Вернулась к могиле. Пауль ярко сверкнул глазами в сторону ушедшего контрразведчика.

- Надо помянуть полковника, - сказала она подчеркнуто скорбно.

"Сегодня же!"

* * *

Деркулов рассчитывал, что коммерсанты исчезнут в два-три дня, и неприятную историю можно будет безболезненно предать забвению. Конечно, их можно было и утопить в море, это было бы не очень сложно. Но он их не боялся.

Деркулов вышел с кладбища, сел в линейку, разрисованную по бортам голубыми и красными мальвами, и поехал в порт к интенданту Белошапке.

Из-за тополей выглянул золотой крест на зеленом куполе собора. Ласточки уносились в высоту из-под крыш и падали обратно.

В Скадовске царило полусонное знойное хохлацкое благодушие. Деркулов посмотрел направо, посмотрел налево, а там - козы, гуси, голоногие дети.

"Сукин сын Белошапка! - мелькнуло у него. - Надо написать в Ставку, чтобы давали интендантам товары для обмена... Нет, пожалуй, не надо. Еще обвинят меня в продажности... А как же конкурировать с кооперативами? спросил он себя. - У них французы, Европа. У нас - война. Война сама себя кормит".

Но что-то было не то. Белошапка - печенег, это ясно. Манько во сто крат оборотистей. Зато Белошапка - свой, не продаст...

Вспомнились прошлогоднее предсказание французов: армии Колчака и Деникина продержатся недолго, потому что за ними нет гражданских правительств. Так? Военные герои, если не гибнут, всегда проигрывают?.. Эти французы высмеивали Деникина и предали Колчака...

Въехали в порт, обгоняя запряженную медленными волами арбу, полную тугими мешками. На мешках сутуло сидел мужик в соломенной шляпе, с каменным равнодушием глядел на помахивающие хвосты волов, на деркуловскую линейку не обернулся.

О это каменное равнодушие! Как оно тяжело для неподкупных железных офицеров. Оно обесценивает кровь мальчишек-юнкеров Константиновского училища, полегших зимой на Перекопских укреплениях, кровь добровольцев и казаков, занявших Таврию, добывших хлеб полуголодному Крыму. Оно говорит, что добровольцы уйдут, а мужик все так же будет возить мешки с зерном.

В сердце Деркулова ожили два офицера, которых он посылал на переговоры к Махно. Он подумал, что послал их на тысячу лет назад, в Скифию. Что они могли сказать тем, кто казнил их? Кто их слушал?

И вдруг подполковника обожгло: а что говорил Пинус? Кто его слушал? Разве все они, Деркулов, Белошапка, генерал Врангель, - не та же Скифия?

"Нет, надо ехать в Ставку", - решил подполковник и велел кучеру поворачивать обратно.

* * *

Судакова поминали в доме Манько. В открытые окна тянуло дымком кухни-летовки. На столе в глиняных мисках и глубоких тарелках лоснились блины, блестели жиром холодцы, а крупно нарезанные помидоры и огурцы, как будто приготовленные для великанов, выглядывали из-под сметанной заливки. Еще была жареная ставрида, вареная картошка с укропом, малосольные огурцы, пирожки с капустой, пирожки с мясом - весь стол был заставлен.

Нина выпила стопку самогона, закусила поминальным блином и, выждав немного, поманила хозяина.

К ней кинулась работница, желая услужить, предложила рыбки. Нина не обратила на нее внимания, ей нужен был Манько.

С ласковой улыбкой подошел Манько, склонился, наклонил набок голову, выставив волосатое ухо.

- Сейчас я уеду, - сказала Нина. - Товар остается. Идемте, надо все подсчитать.

- Надо, надо, - повторил он покорно. - Я усе зроблю.

Слева, оттуда, где сидели Артамонов и Пауль, послышался зычный голос:

- Ни за что пропал, полковник! Будто приказчик, а не офицер!

Нина подняла руку ко лбу, потерла висок.

- Напиши расписку на две тысячи тонн пшеницы, - сказала Нина. Остальное, что выручишь, - тебе.

- Вы бы дали свидетельство на вывоз за кордон, - почти по-русски произнес Манько. - Мени трошечки, для почину.

Она в Севастополе платила деньги честному чиновнику за эти сертификаты, разрешающие торговать хлебом с Константинополем и Марселем. После запрета на вывоз цена им была высока.

- Нет у меня никаких свидетельств, - сказала она. - Ящик спичек возьмешь себе. Пошли кого-нибудь в порт...

- Сегодня "Елена" вэзэ кавуны, там мой чоловик, грэк Фома... Уступыть мэни ти свидетельства. Я малый чоловик, защиты не маю. Вы пойидэтэ, мэнэ покынэтэ... Грэк Фома - я ему скажу...

- А ты острый, - зло вымолвила Нина. - Не жалко тебе ни нас, ни себя... Пиши расписку!

Манько заохал, склонился еще ниже и начал доказывать, что на две тысячи тонн ему будет трудно наторговать, что нынче страшно. Нина окликнула Артамонова.

- Я напышу, - сразу сказал Манько. - Вы така гарна, як квитка. Я напышу.

- Чего, Нина Петровна? - спросил Артамонов, отводя назад могучее плечо.

- Подойди сюда, - велела она. - И Пауля давай.

- Для чего? - вздохнул Манько. - Нэхай покушают... Зараз я до Фомы пошлю...

Он не будет бороться в открытую, с облегчением поняла Нина, он довольствуется комиссионными и ящиком спичек.

Что было потом, она плохо запомнила, очнулась только в Севастополе, в тифозной палате.

Рядом была доброволка Юлия Дюбуа, и Нина на мгновение почувствовала себя в станичной школе среди раненых добровольцев - и как будто раннее утро и ей надо вставать.

- Лежи, - сказала Юлия.

В большое приоткрытое окно дышало море. Летнее солнце растопило иллюзию длящегося Ледяного похода - Нина совсем очнулась.

Но горькое это было пробуждение! Наступил конец ее последним надеждам.

* * *

Деркулов прибыл в Мелитополь без вызова, на свой страх и риск, поэтому, когда после тяжелой дороги, пропыленный и просоленный, он увидел поезд Главнокомандующего и чубатых казаков конвоя, он трезво подумал, что его могут к Врангелю просто не пустить. Незадачливый контрразведчик прителепался через степное пекло без вызова, наобум. И сразу - к самому Петру Николаевичу?!

Вышло так, как он и предвидел: дежурный офицер осведомился о его деле и направил к штабным, что означало: к Врангелю подполковника не пустят.

- Господин капитан! - воскликнул Деркулов, ощутив, что перед ним вырастает родная армейская стена. - Я приехал для личной встречи. Я хочу представить Главнокомандующему важные сведения.

- Какие, позвольте узнать? - спросил капитан с непроницаемой учтивостью.

Деркулов стал объяснять, сказал о ничего не стоящих "колокольчиках", которые не хотят брать мужики, и о товарах кооператоров.

Капитан согласился, что это важно, но остался непреклонен. Он смотрел на Деркулова торопливым казенным взглядом, не оставляя ни щелки для надежды.

- Разве вы не знаете наших крючкотворов? - не сдавался контрразведчик. - Оглянитесь? Вокруг армии - тьмы мужиков. Они нас проглотят, если мы...

- Вы контрразведчик или интендант? - спросил дежурный. - Думаете, Главнокомандующий должен вникать в эти пропозиции?

Деркулов ничего не добился. Он вышел из вагона, покосился на казаков-конвойцев, томившихся на солнцепеке у вагон-салона, и повернул в другую сторону.

Пахло шпалами, раскаленным паровозом. Навстречу шла женщина с пестрым сине-розовым зонтиком, легкое платье обнимало ее крепкие ноги. "Уж не Григорова?" - подумалось ему.

Однако не Григорова. Тоже молодая, офицерская, может быть, жена. Что ей надо возле поезда Главкома?

- Петр Николаевич там? - спросила она, вглядываясь в подполковника с неопределенным выражением мгновенной оценки.

Наверное, просительница, верящая в реальное существование власти Врангеля.

Деркулов махнул рукой и разминулся с ней, - впрочем, остался от неё острый запах, смесь духов и пота. Он оглянулся вслед женщине, глядя на ее полные икры, сказал: "Эх" и перенесся в какой-то сказочный мир, где не было ни вагон-салонов, ни казаков конвоя. Он бывал в Мелитополе до войны, город тогда был бойкий, как маленький Вавилон. Все здесь были - русские, малороссы, армяне, евреи, турки, поляки, татары, немцы, греки. Были театры, целых два! Было благоденствие.

Подумав о благоденствии, Деркулов стал связывать воедино Нину, мужиков, интендантскую неразворотливость с бойкой жизнью предвоенного времени. И тогда над новороссийскими хуторами, породившими эту торговую бойкость, промелькнули тени Столыпина и Кривошеина.

О Столыпине Деркулов знал достаточно, но сейчас впервые подумал, что и сам начинает походить на великого реформатора, убитого в Киеве. Да и все, кто хоть мало-мальски стремится без кровопролитий помочь делу, наверное, добровольно должны идти под удары тех, кто не хочет ничего менять, и тех, кто рвется смести старый дом одним махом, ничего не построив взамен.

Правда, Деркулов преувеличивал: никакие революционеры ему не грозили, да и никто пока не грозил. Но мысль о Столыпине, а через Кривошеина и о нынешней власти, по-новому захватила растревоженную душу подполковника. Зачем он повесил Пинуса? Зачем погубил калеку Судакова? За то, что они были связаны с махновцами?.. Какие там махновцы? Они встали между властью и народом, и их смяло.

В своих размышлениях Деркулов дошел до края. Надо было остановиться, ведь он не собирался совать голову под колесо или воевать с белым движением.

Столыпина, хотя он и накормил Россию досыта хлебом, убили, а Деркулова, конечно, не убьют, но неприятности будут.

Контрразведчик дошел до здания вокзала, купил "Юг России" и "Военный голос", сел в тени на лавку и стал читать.

... цены. Офицеры получают в десять раз меньше грузчиков, потому что за грузчиков заступаются профсоюзы, а офицеры - нищие рыцари.

... В театре "Ампир" - Дни покаяния русской интеллигенции. Бывший редактор московских газет "Великая Россия" и "Свободное слово" Борис Ивинский прочтет лекцию.

... Рассказ Евгения Чирикова "Любовь". Страшный чекист влюбляется в арестованную аристократку, увозит ее к себе, и они отстреливаются три дня.

... Фельетон Аркадия Аверченко. Мисс Альбион влюбляется в комиссара Митьку Перегрызигорло, у которого кожаная куртка, два маузера, желтые сапоги со шнуровкой, гармошка, розовая сыпь на лбу.

... Корнет Антипов покушался на самоубийство, приняв серной кислоты.

... Высылка из Севастополя в Советскую Россию надворного советника Кузанова, сочувствующего большевикам.

... Нота англичан большевикам: перемирие с Польшей должно быть заключено немедленно.

- Господин подполковник, позвольте, - сказал тусклый женский голос.

Деркулов отодвинулся от газеты. Рядом с ним обессиленно опускалась на лавку та дама с зонтиком, лицо ее было измучено.

Он подумал, что дежурный капитан ей нахамил, но оказалось совсем не так. Она побывала у Врангеля, просила за мужа. Ее мужа приговорили к расстрелу. Он полковник, его солдаты забрали у местных мужиков зерно и коров, а он должен за них отвечать.

- И что? Отказал? - спросил Деркулов.

Она кивнула, поднесла руки ко рту и закрылась ладонями.

"Еще одна жертва, - мелькнуло у него. - Чем ей помочь?"

- Надо обратиться к военному прокурору, - посоветовал он. - Не отчаивайтесь... У нас выбиты почти все кадровые офицеры... Его могут помиловать. Назначат каторжные работы, а там и совсем простят. Я знаю, такое бывает.

- Нет, - жалко вымолвила она из-под ладоней. - Там был Ронжин, прокурор... Не помилуют...

Женщина вдруг стала клониться к нему и уронила голову на деркуловское плечо, моля сделать что-нибудь.

Если бы она знала, у кого просит! Он мог найти врага, но - спасти?

От ее беззащитной близости подполковнику сделалось жарко.

Кажется, она была готова на все.

"Брось ее, - сказал ему рассудительный голос. - Ничем ты ей не поможешь, только наживешь неприятности".

Однако другой голос возразил: "Они высылают красных надворных советников в Совдепию, а своих казнят! Пойди в разведотдел, скажи, что полковник тебе нужен..."

"Глупость! - ответил рассудительный голос. - Ты приехал самовольно, тебе самому надо позаботиться о безопасности. Для начальства ты штрафник".

"Черт побери! - выругался другой голос. - Ты же офицер!"

Голова женщины по-прежнему лежала на деркуловском плече. Сине-розовый зонтик упал на землю рядом с запыленным сапогам подполковника. Деркулов смотрел на зонтик и чувствовал себя бессильным.

Все, что приходило на ум, не годилось, чтобы перебороть волю Главкома.

Мимо прошел железнодорожный рабочий, потом несколько солдат с прапорщиком.

- Как вас зовут? - спросил Деркулов у женщины, отстраняясь от нее и поддерживая ее за плечо.

Она села прямо, отвернулась, стала утираться платком.

- Как фамилия вашего мужа? - снова спросил он. - Где он служил?

- Вы поможете? - недоверчиво вымолвила она. - Помогите, умоляю! Мне не к кому обратиться!

Женщина снова стала клониться к нему, но Деркулов предусмотрительно выставил руку.

- Прекратите! - велел он. - Приведите себя в порядок. Что за распущенность? Вы баба или жена офицера?

Через пять минут женщина (ее звали Калерия Николаевна Мельникова) привела себя в порядок, припудрила припухший нос и глядела на Деркулова кротким взглядом.

Они пошли в разведывательный отдел, больше подполковнику некуда было идти. Он надеялся на авось.

- Ну где служил полковник Мельников? - допытывался Деркулов. - Говорите же!

С трудом ему удалось вырвать из нее что-то вроде послужного формуляра, впрочем, Мельников, наверное, был заурядным офицером, и ничего выигрышного в его службе в Вооруженных Силах Юга России контрразведчик не углядел. Был ранен, обморожен - а кто не был ранен?

- Ну что? Мало? - подавленно спросила Калерия Николаевна, почувствовав, видно, неутешительность своих сведений. - Еще он служил в Особой бригаде во Франции, в пятнадцатом году.

- Ничего! - утешил Деркулов.

Они шли по шпалам в тупик, где размещался разведывательный отдел. Между шпал пробивался молочай и желтели сухие колючки. Калерия Николаевна раскрыла зонтик.

- Вы знаете, если ничего не получится, я брошусь под поезд, - сказала она. - Мне жизнь не нужна.

- Эх, Калерия Николаевна! - упрекнул Деркулов. - Не надо. Я сделаю, что могу.

Только что он мог, приехавший из Скадовска проштрафившийся контрразведчик?

Они добрались до синего спального вагона, женщина осталась возле дверей, Деркулов поднялся по лесенке.

- Вы постарайтесь, - тихо попросила она.

Он кивнул и исчез. Она стала ходить вдоль вагона, пытаясь заглянуть в окна. Однако окна были высоко, зато доносились голоса. Кто-то начал кричать и обвинять ее спутника, что ему нельзя было приезжать в Мелитополь. Калерия Николаевна замерла, вслушиваясь. Прошло две или три минуты. Ее окликнул незнакомый штабс-капитан с острыми голубыми глазами и воспаленной кожей на подбородке. Он спросил, что она здесь делает, и велел, чтобы она отошла от вагона. И она вынуждена была отойти на солнцепек.

А Деркулову не повезло. Он нарвался на заместителя начальника контрразведки полковника Лебедева, который не понял, что привeло сюда скадовского контрразведчика - заботы о горестной судьбе Калерии Николаевны и потерях армии от неповоротливых интендантов не входили в круг непосредственных обязанностей Деркулова.

- Хотите на фронт? - спросил Лебедев. - Можете подавать рапорт.

- Рапорт? Избавлюсь по крайней мере от стыда, - ответил Деркулов. Разрешите идти? - И, не дожидаясь разрешения, встал с бархатного потертого дивана и вышел из купе.

Калерия Николаевна ждала его, сосредоточенно балансируя на рельсе, махая расставленными руками. Что-то девичье, из давнишней жизни было в ее покачивающейся фигуре, воспоминание о переброшенной через ручей жердочке или свидании... Она повернулась к нему, все поняла, руки опустились.

- Неужели ничего нельзя? - спросила Калория Николаевна. - Я готова на все. Делайте со мной, что хотите, только помогите.

- Что вы... - вздохнул он. - Видно, не в добрый час вы встретили меня. Простите. - Деркулов еще собирался что-то сказать, но не нашелся, склонил голову и потом быстро зашагал обратно к ненавистному вагону, оставляя Калерию Николаевну.

Его жизнь переломилась. Сейчас ему надо было написать рапорт и отправиться в первый армейский корпус. Калерия Николаевна оставалась в этой части его жизни, а что ему суждено было в той, никому не ведомо.

* * *

В это время человек, от которого зависело в Русской армии все и который во всяком случае считался таковым, заканчивал беседу с военно-морским прокурором Ронжиным. После жестокости приговора, утвержденного начальникам частей, не сумевшим справиться с грабежами, Врангель ощутил потребность в самооправдании и напомнил Ронжину, как тот на Дону в конце семнадцатого года, попав в руки красных, травился, боясь самосуда, да только яд оказался испорченным.

Ронжин тронул бороду и не поддержал разговор, он не одобрял суровости по отношению к своим. Через минуту он сказал:

- Я знаю, Петр Николаевич, нынче даже летчики на аэропланах стали товары возить. Нитки, табак, мануфактуру меняют на яйца, масло да сало. Это, должно быть, последнее наше достижение.

Военно-морской прокурор явно указывал на бессилие Главкома, но Врангель продолжал свое:

- Мой режим - не монархия и не республика. Это администрация. Почему я так строго взыскиваю? Хороший хозяин для моего дела стоит больше, чем выигранное сражение.

Врангель повторил мысли Кривошеина, то есть столыпинские, не понимая, насколько подходит к сегодняшнему положению то, что делалось перед европейской войной. "Дайте мне двадцать спокойных лет, и я преображу Россию", - говорил Петр Аркадьевич. Ему дали всего пять, но он успел качнуть общинную державу так, что русский хлеб на международном рынке оттеснил германский, аргентинский, американский. Он успел наделить землей миллионы мужиков, заселил переселенцами Сибирь и Дальний Восток и указал бескровный путь: мелкий собственник не бунтует, он - опора страны.

А чем мог похвастаться Петр Николаевич?

Тем, что допущенные им свободы не принимались офицерами?

Тем, что крестьяне не спешили верить его указам о земле и земском самоуправлении? Или тем, что почти вся интеллигенция считалась с ним лишь как с необходимым злом?

Он был запоздавший последователь Столыпина, его государство равнялось одной губернии, а воевало с Россией.

- Я не могу иначе! - сказал Врангель и сложил на груди длинные руки. Я должен доказать мужику справедливость своей политики. Не пытайтесь помешать мне!

Светлые глаза Главнокомандующего непреклонно смотрели на Ронжина, и военно-морской прокурор, знавший всех руководителей белого движения, предшествовавших Врангелю, подумал, что этот сорокадвухлетний генерал похож на Лавра Георгиевича Корнилова и кончит, как Корнилов.

- Что вы так смотрите? - усмехнулся Главнокомандующий. - Я знаю, что вы думаете. Мне тоже жалко вдову этого несчастного полковника... Увы, господин прокурор!

Но он не угадал. Ронжин думал совсем о другом - о начале войны, когда в августе четырнадцатого года в Восточной Пруссии командир эскадрона ротмистр Врангель в конной атаке на германскую батарею под картечным огнем, уложившим всех офицеров и изрешетившим его лошадь, взял батарею и был награжден Георгиевским крестом. В этом порыве выявилась вся натура Главнокомандующего. А что было бы, если бы снесло голову ему, а не вольноопределяющемуся Каткову? Как бы тогда повернулось?

Кто бы сменил Деникина? Беспощадный Кутепов? Неужели никого лучше Петра Николаевича не было в Русской армии?

Ронжин встал и хотел было выйти из салона Главкома, как вдруг издалека донесся ужасный стон. Врангель порывисто схватил колокольчик и вызвал адъютанта.

Адъютант, молодой смуглый поручик, легко ступая по ковру, прошел к столу, отражаясь в широком зеркале, выслушал вопрос Врангеля и, не собираясь спешить и выяснять, что за ужасный стон, доложил, что в приемной находится глава французской военной миссии майор Этьеван.

Петр Николаевич кивнул сухой лобастой головой. Стон, видно, уже не занимал его.

Ронжин вышел.

Что Столыпин? Что великая Россия? Перед ним стоял маленький французский майор в кепи и хмуро смотрел на него, словно хотел выбранить старого прокурора за задержку.

В голове Ронжина всплыла последняя радиосводка с польского фронта: под Варшавой началось окружение красных. А дальше? Французы, кажется, достигнут своего - создать сильную Польшу в противовес Германии. Но что будет с Крымом? Он останется один на один с Совдепией?

Ронжин спустился по лесенке на платформу, подумал о вдове, просившей помилования. И тысячи погибших русских вдруг как будто окружили его, жалуясь и стеная. Были среди них прошедшие по ведомству военно-морского прокурора, расстрелянные и повешенные совсем недавно.

Он с ужасом представил, что будет с ним на том свете, когда Господь спросит за них.

Впереди стоял черный дымный паровоз, вокруг него, словно рассеченная, густилась странная толпа, было в ней что-то магическое, страшное.

Ронжин вспомнил жуткий стон и устремился к паровозу.

Он увидел накрытое окровавленной простыней короткое тело, рядом с телом лежал сломанный сине-розовый женский зонтик.

- Что случилось? - спросил Ронжин какого-то офицера, хотя можно было не спрашивать: он узнал этот зонтик.

Ответил сбоку кто-то другой раздраженным голосом:

- Баба под поезд кинулась... Дура!