"Михаил Веллер. Голубые города" - читать интересную книгу автора

Люба заложила парткому всю контору в отместку за то, что ей чего-то там не
доплатили по сравнению с прочими. Она обнародовала нищую нашу систему
неподотчетных выплат сотрудникам, и редакцию, вздрючив, посадили на сухой
паек. Зараза. У нее были очки и волосатые ноги. И все равно она была своя.
Однажды по пьяни мы чуть не переспали. Хотя по пьяни хоть однажды все со
всеми чуть не переспали. Все равно зараза.
Под это оказание скорой медицинской помощи особо неустойчивым Спичка с
другом Зубковым, циники-однокурсники, кивнули друг другу и на прекрасном
польском воляпюке грянули с замечательным умением и задором на два голоса
дивно неприличную песню о любвеобильной хозяйке корчмы, которая "сама
поцелует, сама вложит". Припев состоял из односложного, зато оглушительно
повторяемого слова, и мамка-Рита покраснела. Спичка давно разошелся с
удивительно красивой и еще удивительнее глупой Нинкой, а сын их вырос на
редкость славным и чудовищно уже взрослым мужиком, старше нас сейчас, он
работает на телевидении и прошлым летом делал со мной передачу.
Вот это смешение двух времен и всего между ними, двоя и множа контуры
лиц и предметов, создавало расплывчатое и щемящее ощущение родства и
любовного единения, которого раньше у нас никогда в такой степени не было. Я
затруднился бы определить, в какое время это происходит. Любили-то мы друг
друга больше, чем прежде - это была ностальгическая любовь (старых
мушкетеров), которую годы лишили зависти, текущих счетов и ревности к
будущему друг друга: это будущее уже свершилось и было при нас, уже ничего
не изменишь, и разница положений минимально в перспективе преуспевшего,
скажем так, Мишки Зубко-ва и максимально в той же перспективе
(ретроспективе?) поднявшегося, скажем, Мишки Веллера абсолютно ничего не
изменяла в положении и в отношениях: уже можно ничего не избегать и ни к
чему не рваться, а просто пить, сидеть вместе и оттаивать любовью. Все равно
мы все здесь, на ста двадцати рублях, флаг для Царского Села, дым отечества.
И все равно зубковский блеск ничем не перешибаем, а саульский мужской
магнетизм ни с чем не сравним, а маленький Витька Андреев хороший и очень
добрый парень, которому крепкую и незаслуженную подломаку устроила бывшая
жена, и он теперь слегка двинулся крышей, потому что одновременно (дуплет,
флешь) из тома испаноязычной поэзии в Библиотеке всемирной литературы
выкинули две тысячи строк какого-то переводчика, свалившего по израильской
визе в США (лишенец!), и витькин кафедральный шеф по доброте и нужде
задвинул туда его испанские переводы, Витька получил фамилию на обороте
титула и чуть не три тыщи рублей и воспринял себя, в порядке компенсации за
личный облом, круто всходящей литературной величиной. Его звезд-ность нас
забавляла, будущее было как на ладони, или в дырявом кармане, или в старом
чулане, вот оно все здесь, как и все наши судьбы, и Витьку это уязвляло --
он сделался едок и самолюбив.
- У меня в Доме прессы спрашивают: чьи это такие красавцы в газетную
типографию вычитывать полосы ходят? - похвалялась мамка-Рита. - Это,
говорю, наш "Скороход". От Зубкова, ой, они там вообще лежат. И Сережа
Саульский, и Ачильдиев... - она обвела вокруг влажным взглядом, споткнулась
на Иоффе: - Вообще все у нас красивые мальчишки!..
"Поплыла мамка", - пробурчал недолюбливавший ее Бейдер.
Спившийся вусмерть редактором "Ленинградского речника" Адик Алексеев,
наш ответсекр, был и сейчас похож на пожухшее красное яблочко в очках. Зайдя
сзади, он сжал визгнувшую дуру-Глухову за основательные немолодые бедра.