"Михаил Веллер. Точка зрения." - читать интересную книгу автора

рассказом прийти в деканат; рота предвкушающе заржала, представив
прелестнейший конфуз: в деканате сидели люди, волею привычки понимающие
скорее филологов, чем кадровых строевиков. (В дальнейшем майор исправил
свою оплошность, вполне грамотно).
Первым моим гонораром явились, таким образом, пять нарядов вне
очереди. И когда ночью, выдраив туалет, я курил там в печальном
предвидении ближайшего будущего, зашедший сержант из другого взвода, лет
уже под тридцать, усатый, толстый, очень какой-то добрый, уютный и
домашний, пробасил сочувственно: "Что, брат, трудно быть писателем на
Руси?"
Слово "писатель" было применено ко мне в первый раз. И я даже
почувствовал в этой ситуации некое посвящение.
Остается добавить, что я был уличен на госэкзамене в незнании
материальной части и приборов и единственный из двухсот тридцати человек
его не сдал. Перед четвертым заходом главы учебника снились мне
постранично. А в ноябре в деканат пришла основательная бумага с военной
кафедры, где поведение мое в период прохождения сборов квалифицировалось
как отменно недисциплинированное и безнравственное: майор не стал
приходить в деканат с рассказом, разумно учтя все факторы. В результате
меня чуть не выперли из университета, и если бы майор увидел мое
мученическое лицо, с коим я доказывал необязательность отчисления меня с
пятого курса, мотивируя это государственными затратами и своей
безрассудной любовью к литературе, он счел бы себя сторицей отмщенным.
Видимо, по врожденной беспечности характера я не сделал выводов из
этой достаточно поучительной для мало-мальски сообразительного человека
истории. Несмотря на то, что кончал я русское отделение, золотая фраза
Чехова: "Младенца по рождении надобно высечь, приговаривая при этом: "Не
пиши! Не пиши!" не укоренилась в моем поверхностном сознании достаточно
глубоко. Ибо второй рассказ я опубликовал в факультетской стенгазете,
после чего факультет разделился по отношению ко мне на три части: первые
сочли меня гением, вторые доискивались сути насмешки над читателем, а
третьи просили объяснить им, почему меня приняли в университет, а не в
специнтернат для дефективных; это была самая многочисленная часть.
Но - "если человек глуп, то это надолго". Имея в характере наряду с
беспечностью упрямство, я, пострадав от двух собственных рассказов, взялся
за изучение чужих и придумал себе тему диплома: "Типы композиции
рассказа". Тема эта необъятна тем более, что в нашем литературоведении ею
и поныне никто не занялся; тем сильней она меня привлекала. Строго говоря,
способы построения рассказа вполне перечислимы, если не лить воду и не
мутить ее. Однако от меня, разумеется, шарахались все здравомыслящие
преподаватели, не желая связываться с подобным авантюристом, пока не
нашелся один страстно любящий теорию литературы доцент, запамятовавший, не
иначе, что его недавно выгнали за нечто же подобное из другого
университета.
В результате я представил к защите диплом, превзошедший мои
собственные ожидания.
Когда в заключении процедуры защиты дипломанты были допущены в
аудиторию и высокая комиссия встала для зачтения приговора, я, стоящий по
алфавиту обычно в начале списка, своей фамилии в перечне вообще не
услышал. Я невольно завертел головой, как бы пытаясь со стороны обнаружить