"Дмитрий Вересов. Черный ворон (Ворон 1) [B]" - читать интересную книгу автора

Алексея. В нем сообщалось о смерти отца, о грядущем освобождении, которое
Алексей осторожно назвал "отпуском". Академик призадумался. Еще год назад
он немедленно отправил бы подобное письмо в мусорную корзину,
предварительно порвав на мельчайшие клочки. Нет, отнес бы его к Саладинову
в МГБ. Посоветовались бы, решили, что делать... Но теперь, после смерти
Усатого и разоблачения Берии, все в стране менялось, тихо, но упорно. Еще
висели по учреждениям портреты Отца и Учителя, однако вот и контру
выпускать начали, реабилитировать даже. И, как знать, если всерьез начнут
ворошить прошлое... Тогда и будущего не останется. Надо бы как-нибудь
подстраховаться. А так - "брат и племянник пострадали от кровавых
сталинских опричников"... Спасибо, "мама", хорошее словечко подсказала!
Нет, племянничка надо приласкать. На всякий случай.
И полетело на Дальстрой теплое, родственное письмо.

IV

Академик стоял на кухне и задумчиво поедал сгущенное какао прямо из
банки. Услышав знакомый змеиный свист шелкового халата, он обернулся и
посмотрел на вошедшую жену.
- Тебе пора, котик, - с ласковой улыбкой сказала Ада. - Звонил Руль,
он уже заправился и через пять минут будет.
Всеволод Иванович давно уже решил собственной персоной отправиться на
Московский вокзал встречать дорогого, хоть и лично не знакомого
родственника. В добротном заграничном плаще, в фетровой шляпе, с чуть
обозначенной бородкой под губой (как у товарища Булганина!) он смотрелся
на редкость импозантно, заметно выделяясь среди замухрышистой вокзальной
толпы. Подошел обозначенный в телеграмме поезд, и академик принялся
внимательно вглядываться в лица прибывших пассажиров, высматривая
племянника.
И когда уже самые густые потоки схлынули, академик обратил внимание
на высокого, поджарого, молодого, лет около тридцати, брюнета, в облике
которого проступало нечто отчетливо южнославянское - не то болгарин, не то
серб. Брюнет, одетый в теплый не по погоде черный бушлат, медленно
передвигаясь по платформе, вглядывался в лица. Всеволод Иванович подошел к
нему первым и осторожно спросил:
- Вы Алексей Захаржевский?
- Да.
- Алешенька! Родной!
И Алексей забился в крепких, пахнущих "шипром" объятиях.
Черный ЗИМ мчал их по вечернему городу. Дядя раскатисто хохотал,
оживленно расспрашивал. Алексей отвечал, сначала сдержанно и односложно,
потом все веселее и пространнее. Нет, не потому, что оттаял в родственных
объятиях. В школе выживания он научился четко и быстро вычислять
собеседника. И, моментально поняв, что дядя только изображает веселье и
радость, начал в ответ валять ваньку - другое лагерное искусство, в
котором Алексей поднаторел так, что при всем опыте чиновного лицедейства
дядя ему и в подметки не годился.
Помывшись, побрившись, сидя за роскошным ужином в дядином махровом
халате, Алексей взял еще на несколько градусов выше, осыпая публику
анекдотами из харбинской и иркутской (но не лагерной) жизни, пародируя