"Лев Вершинин, Александр Лурье. Войти в Реку " - читать интересную книгу автора

как, впрочем, ничего и не опровергали. Томас ущипнул себя. Больно. Ударил
кулаком по угловатому, коричневому на сколах валуну. Еще больнее. Ну и что?
Откуда и кто знает, как оно бывает, когда перешагиваешь последний рубеж? А с
другой стороны, кто доказал, что жизнь нескончаема, а переход лишь
условность?..
Нет доводов.
Потом он почувствовал голод, и это стало еще одним доказательством
отсутствия доказательств. Что есть жизнь? И что - смерть? Кто жив, а кто
мертв? И откуда знать, в чем разница и существенна ли она, и насколько?
Ясно было одно: хочется есть.
А так - что ж, лесок леском, тропинка тропинкой, а за опушкой - поле,
длинное, на совесть вспаханное. И он даже не очень удивился, выйдя ближе к
вечеру к маленькому, очень аккуратному домику, постучавшись и увидев почти
мгновенно появившегося на пороге благообразного старика, очень кого-то
напоминавшего.
Но кого? - он не успел вспомнить.
- Ба, пришел! Мать, мать, смотри!
И тетя Мари, давно погибшая в авиакатастрофе, тоже выбежала на крыльцо
откуда-то из вкусно пахнущих глубин дома, седая, румяная, такая же
благообразная, как дядя Йожеф, - но если они, уж точно погибшие много лет
назад, состарились, то значит они и не умирали? - ведь мертвые не стареют,
мертвые остаются молодыми, это давно известно и не нами придумано...
...а его уже вели в дом, и обнимали, и ахали, и дядя Йожеф, хлопая по
плечу, кричал:
- Нет, мать, ну погляди, каков мужик, ну вылитый братан, копия! За
встречу такую не грех бы и рюмашечку раздавить, а?!
А тетя Мари бурчала что-то в ответ, но не так чтобы очень уж
неодобрительно, а скорее - слабо, для порядку, протестуя, но и соглашаясь,
что, мол, да, не грех, хотя куда уж тебе, старый, и на стол легла
хрустко-белая, слежавшаяся, сразу видно - праздничная! - скатерть, и
возникло все, что положено, и грянул первый тост ("Ну, за тебя, племяш! а то
мы тут тебя уж, грешным делом, мертвым считали!"), и пошло хорошо, и все
было как в детстве - не так роскошно, как на квартире у Петера, зато от
души, словно в давние времена, когда Томас частенько забегал из школы, чтобы
похрустеть румяными теткиными печенюшками...
Впервые за многие годы Томасу было так тепло, надежно и уютно, и
спрашивать о чем-либо казалось бестактным, и все же...
- Вы живы? - не смог удержаться он после второй рюмки.
А старики, вовсе не удивившись дурацкому вопросу, ответили в один
голос:
- Ну живы, сынок, живы, а как же?
И улыбнулись друг другу сокрушенно: вот ведь какой мальчишка глупый,
вроде и взрослый уже, а все как дитя малое, ничего не понимает... и
расхотелось говорить о ненужных вещах. Родное тепло доброты, нежности
коснулось сердца, расслабило, укачало; совсем не думалось, глаза
немилосердно слипались, а кровать в соседней комнатке была уже застелена
белейшими, чуть голубоватыми от синьки простынями, и угол пушистого одеяла
был отогнут, приманивая окунуться в прохладную белизну, и топорщилась углом
вверх тщательно взбитая подушка...
- Все, племяш! - решительно заявил наконец раскрасневшийся дядя