"Лев Вершинин, Александр Лурье. Войти в Реку " - читать интересную книгу автора

пластмассовые колечки; сходство со срамом дополняет название: "венерин
поясок".
Как ни странно, несмотря на боль и холод, он был спокоен.
Понималось не все, скорее даже все не понималось, но - возможно,
спасибо похмелью? - ничто и не воспринималось как нечто слишком уж из ряда
вон выходящее.
"Какое счастье, - подумалось, - что я сирота. Родителей нет, жены,
видимо, уже и не будет. Маттиас? Брат выдержит, он сильный, не чета мне. Да
ведь его они и не тронут..."
Вместе с ломкой похмельной дрожью внезапно появилось понимание: все
случилось так, как и должно было случиться. К чему скрывать? - давно уже он
не то чтобы предвидел, но и предчувствовал нечто похожее - по странной
пустоте, с некоторых пор возникавшей при появлении его на улице, в
институте, в компаниях, кроме, конечно, самых близких. Но самым близким, в
сущности, был только Петер, ближе не было никого, а Петер всегда оставался
самим собой, немного крикливым, под хмельком - хамоватым, но всегда и
везде - Петером, его, Томаса, половинкой - с самого детства, его вторым "я",
так что Петер в счет не шел, а вот остальные... Его не то чтобы чурались,
нет, но отчуждение ощущалось явственно; такое ощущение, теперь-то наконец
Томас понял, было неизбежным предзнаменованием прихода черно-красных.
Впрочем, ввиду раннего часа, железнорукие не стали очень уж затруднять
себя применением немедленных и праведных пыток, а просто пару раз - так, для
острастки - огрели дубинкой, после чего милостиво дозволили одеться. Обыск
был недолог, все подлежащее описи, было описано, и его, нахлобучив на голову
колпак, проштампованный на лбу клеймом "НН" - "Неисправимый Негодяй",
препроводили куда следует, здраво полагая, что особого интереса он к себе не
привлечет.
Кабинет был образцовым: в меру казенным, в меру человечным, выдававшим
вкусы постоянного владельца. И, разумеется, портрет напротив входа -
размером вполне средний, не то чтобы сержантский, но, разумеется, и не
генеральского разряда. Обычнейший портрет, серийного выпуска: челка, усы,
благородная седина, обрамляющая высокую лысину, меченную родимым пятном,
естественно, брови и - чуть угадываемо - легкий, почти незаметный дымок от
скрытой где-то за пределами рамы трубки.
Вот, в общем-то, и все. Впрочем, и ждать, озираясь, пришлось недолго.
Протопав по коридору, в кабинет вошел коренастый крепыш в черно-красном
мундире с золотыми галунами и бросил небрежно:
- Привет, Томас!..
Потом промаршировал к портрету, выполнил предписанные манипуляционным
распорядком движения и, повернувшись, спокойно, как формулу, заключил:
- Тебя, грязная свинья Томас, буду заставлять признать истину я...
- Я узнал тебя, Петер... - он слышал себя словно бы со стороны; губы не
двигались, но голос все равно звучал. - Со вчерашнего дня прошла всего ночь.
- Молчать! Утверждать здесь что-либо могу только я. Ты вправе лишь,
бесплодно изворачиваясь, признавать факты своих отвратительных преступлений
против сияющей в веках Национальной Идеи...
- А помнишь, Петер, - не слушая однокашника, мечтательно протянул
Томас, - мы ведь в гимназии за одной партой десять лет сидели. Во втором
ряду, третья от доски...
- Именно тогда ты и включился в мерзостный заговор ублюдков, подобных