"Жюль Верн. Тайна Вильгельма Шторица" - читать интересную книгу автора

чтобы этих людей можно было когда-нибудь переубедить".
Я решил, что до всего этого мне нет никакого дела, лишь бы отказ
доктора Родериха Шторицу - сыну был окончательным и бесповоротным. Все
прочее - пустяки.
Статья заканчивалась так:
"Толпа на поминках будет, вероятно, большая, как и во все предыдущие
годы, не говоря уж о настоящих друзьях покойного Отто Шторица, чтущих его
память. Население Шпремберга отличается суеверием. Очень возможно, многие
ждут какого-нибудь чуда и желали бы увидеть его собственными глазами. Упорно
ходят слухи о каких-то предстоящих необыкновенных явлениях на кладбище. Если
даже покойный ученый возьмет да и воскреснет во всей своей славе, это,
пожалуй, никого не удивит; до того все уверены, что дело тут непросто.
Некоторые говорят, что Отто Шториц и не думал умирать, а похороны его были
фиктивные.
Разумеется, весь этот вздор не заслуживает даже опровержения, но ведь
всякий знает, что суеверие никакой логики не признает и пройдут еще долгие
годы, прежде чем восторжествует здравый смысл".
Статья навела меня на не совсем приятные размышления. Разумеется, Отто
Шториц умер и погребен. Разумеется, его могила не откроется 25 мая и он не
воскреснет, подобно Лазарю. О таком вздоре не стоит и думать. Но после
умершего отца остался сын Вильгельм Шториц, отвергнутый жених Миры Родерих.
Кто поручится, что он не наделает никаких неприятностей Марку?
- У меня ум за разум зашел, - сказал я себе, отбрасывая газету. -
Вильгельм Шториц сватался. Получил отказ. После этого его никто не видел, по
крайней мере Марк мне ничего о нем не пишет... Очевидно, дело считается
конченым и ему не придают больше никакого значения.
Я попросил бумагу, перо и чернил и написал брату, что завтра выезжаю из
Пешта и буду в Раче днем 11 мая, потому что мне оставалось проехать самое
большее семьдесят пять миль. До сих пор путешествие проходило благополучно и
без задержек и я надеялся, что так будет и дальше. Господину и госпоже
Родерих я свидетельствовал свое почтение, а мадемуазель Мире просил Марка
передать от меня сердечный привет.
На другой день в 8 часов утра "Доротея" отвалила от пристани и пошла по
течению Дуная.
От Вены пассажиры почти на каждой остановке менялись. Кто высадился в
Пресбурге, кто в Раабе, в Гране, в Будапеште. Вместо ушедших появлялись
новые пассажиры. Из севших в Вене со мной осталось человек пять или тесть, в
том числе англичане, ехавшие до Черного моря.
В числе пассажиров, севших в Пеште, был один, обративший на себя мое
внимание странностью своих поступков.
Это был мужчина лет тридцати пяти, высокого роста, рыжеватый блондин, с
жестким выражением лица и повелительным взглядом недобрых глаз. Общее
впечатление, которое производил он, было далеко не симпатичное. Обращение
его со всеми было гордое, презрительное. Несколько раз он разговаривал о
чем-то со служащими на корабле, и я имел случай услышать его голос -
неприятный, резкий и сухой.
Пассажир этот заметно сторонился всех остальных. Это меня, впрочем,
нисколько не удивляло, потому что я и сам ни с кем не сближался.
Разговаривал я иногда, и то по делу, только с капитаном "Доротеи".
Странный пассажир, по всей видимости, был настоящим прусским немцем. Не