"Лев Вершинин. Лихолетье Ойкумены ("Приговоренные к власти" #1)" - читать интересную книгу автора

подобия недостойного своего великого сына...
Он поднимется на ноги.
Ибо истина открылась ему, и эта истина - наилучшее из лекарств: он
отравлен предательством окружающих, тех, кому доверял.
Теперь он будет верить только себе.
И немного, разве что совсем немного - Пердикке.
Потому что Пердикка не просто друг детства. Нет, этого мало! Ведь
оказался же мерзким перевертышем Птолемей. Но Пердикка многократно доказал
преданность, изыскивая измену и собственноручно пытая заговорщиков и
маловеров; многие из них пытались запираться, кричали о своей невиновности,
но раскаленная медь, высокая дыба и суровое правдолюбие Пердикки заставляли
их, валяясь в лужах собственной крови и мочи, признаваться в задуманных
изменах.
Да, Пердикке можно доверять...
А еще - Эвмену.
Почему? Ответ на этот вопрос известен ему, он крутится неподалеку, он
почти уже на языке, но... никак не нащупать, не ухватить. И не надо.
Главное, что Эвмен достоин доверия, Бог убежден в этом, а боги не
ошибаются...
Но прежде всего - матери.
Умирающий Бог улыбнулся, и врач, засеменив к двери, тут же сообщил об
этом Пердикке, все так же стоящему на страже, а тот, немного помедлив, -
стратегам, в напряженном ожидании приподнявшимся с низких сидений, и
радостная суета в переходах дворца всколыхнулась приливной волной, но
лекарям, воспаленным надеждой, было невдомек, что улыбка на иссушенном лице
вовсе не указывает на перелом...
Просто Бог разговаривал с матерью...
Ей, Царице Цариц Олимпиаде, он верил с первых дней земного
существования, верил слепо и безоговорочно, все прощая и не возражая ни
словом! Верил нежности ее рук и строгости голоса, верил, как никому другому,
просто потому, что она - единственный человек на всей огромной земле,
готовый броситься в пропасть во имя того, чтобы ему было хорошо; прежде они
никогда не расставались, и даже уйдя в поход, он писал ей коротенькие письма
каждую неделю, собственноручно, даже когда стал Царем Царей Востока, а она
отвечала ему длинными, поучающими; он терпеть не мог поучений, но ее
указания старался исполнять, если они не противоречили его божественности;
когда он был еще мал, а потом - юн, они с мамой, запершись ото всех в
ненавидящем их дворце, они вдвоем ненавидели Филиппа, загубившего матушкину
молодость, и гордились истинным отцом Александра, и мечтали о грядущей мести
всем завистникам... о, как сладка была эта месть, когда время пришло!.. А
нынче именно мамочка пришла туда, в долину оскалившихся теней, взяла за
руку, словно маленького, и увела из мрака в свет, в эту вот знакомую и
незнакомую опочивальню, и злобные тени шарахнулись от немолодой зеленоглазой
женщины в темном вдовьем покрывале, властно крикнувшей в их слепые морды:
"Не троньте моего сына!"...
Здесь, на свету, не было теней.
Но не было и ее.
Она осталась там, в Македонии, и все двенадцать лет разлуки живет
мыслью о встрече; ей плохо там, одной, без сына, ее обижают подлые друзья
Филиппа, всегда ненавидящие Царицу Цариц за то, что она, возлюбленная Зевса,