"Анатолий Виноградов. Черный консул [И]" - читать интересную книгу автора

равнодушно. Четыре тысячи дворянских титулов с соответствующими
должностями так называемого "дворянства мантии" были королевским товаром и
продавались за очень высокую цену разбогатевшим представителям третьего
сословия. Отец госпожи Лавуазье сделал свадебный подарок своему зятю.
Лавуазье в ту минуту, когда старик появился в лаборатории, даже не
заметил его новой ливреи, поймав себя на чувстве радости по поводу
возможности прекратить неудавшийся опыт и уйти. Мадам Польз-Лавуазье
приглашала мужа обедать.
- Мадам недовольна, - сказал старик, - прислуга Лефоше опять повесила
белье через весь двор Арсенала. Мадам приказала снять. Во дворе был крик.
Лавуазье не слушал. В зале его встретил в дверях маленький человек в
светло-синем костюме, черных чулках и черных туфлях. Маленький, белый,
чрезвычайно прихотливый парик с какими-то вольными волнистыми прядями на
висках обрамлял спокойное и ясное лицо с голубыми глазами, производившими
впечатление большой наблюдательности, но это выражение глаз было лишь
признаком полной близорукости. Грустное выражение не сбежало с этого лица
даже тогда, когда оно улыбнулось в ответ на приветствие Лавуазье.
- Как я рад, господин Сильвестр де Саси, что снова вижу вас. Когда
приезжали англичане, мне хотелось показать вам их; я с удивлением узнал,
что вы уехали неизвестно куда.
- Я живу extra muros [за стенами]. Слишком много волнений в стенах
Парижа. Мысль работает плохо, когда тебе ежечасно напоминают, что ты
ничтожная единица в скопище граждан. Я не лучше и не хуже других людей, но
я смотрю на себя как на инструмент науки, а науку нужно беречь. Мне и моей
семье хуже живется в деревне, но там тихо.
- По-прежнему шестнадцать часов напряженной работы над арабами,
персами, друзами, над рукописями и книгами Востока?
- Да, по-прежнему, - ответил Саси, - Я поселил у себя еврея, он научил
меня своему старому языку; его огромные знания дали мне возможность
разобрать самарийские тексты, я теперь знаю их не хуже Кенникота и Росси.
Мы разобрали гениальные рукописи Юлия Цезаря, Скалигера, и должен сказать,
что за три века, прошедших со дня его смерти, не так уж много двинулась
наука вперед. Этот чудак, этот гений и двоеженец, всю жизнь просидевший в
маленькой голландской комнате, закутанный в меховую одежду, окруженный
помощью и заботами двух своих странных подруг, умел видеть далеко впереди
себя. Я мало что могу прибавить к его выводам относительно языков Леванта.
Госпожа Лавуазье, пользуясь минутной остановкой разговора, спросила,
разводит ли господин Сильвестр де Саси по-прежнему тюльпаны и как поживают
его птицы. Переходя из зала в столовую по приглашению хозяйки, Саси
говорил:
- Благодарю вас, сударыня, вместо тюльпанов я развожу огород, так как
жить довольно трудно: крестьяне предпочитают везти овощи на парижские
рынки: что касается птиц, то мой самый большой говорун, скворец, не
выдержал переезда. Моя младшая сестра схоронила его в саду под деревом, но
мне удалось выучить двум-трем фразам моего чижа.
Лавуазье поднял брови с выражением удивления. Саси также улыбнулся.
Мадам Лавуазье снисходительно молчала, находя, что заниматься птицами
серьезному ученому совершенно невозможно.
- Да, да, - сказал Саси, - язык - такой тонкий механизм и такое сложное
превращение мысли в звук, что изучать его нужно всячески, а самое строение