"Георгий Николаевич Владимов. Не обращайте вниманья, маэстро" - читать интересную книгу автора

такое - "четвертое поколение", а плеяда рассеялась по всему свету, остались
только те, кому удалось сохранить любовь к себе, - и вот такие, как он, двое
или трое, которым, как говорят, "терять уже нечего". Да, все почему-то не
получается у нас - оправдать надежды Родины! И поэтому мальчик Толя, семи
лет, которому он заметил, что нехорошо царапать гвоздем чужую машину, может
ему ответить с достоинством хозяина жизни: "А вы тут вообще на птичьих
правах".
Впрочем, еще один персонаж осмеливается говорить о его статусе во
всеуслышание - наша районная шизофреничка Верочка. Когда, раз в полгода, ей
приходит пора ложиться в больницу, а врачи почему-то не кладут, она кричит
на весь двор, подпрыгивая упруго на двух ногах, как воробей: "А я на их
писателю пожалуюсь на пятом этаже! Он за мине по "Голосу Америки"
заступится!" Вот два полюса его невероятного положения: и "на птичьих
правах", и можно - когда все исчерпано - ему пожаловаться, и он
"заступится". Так говорят семилетний и юродивая, но и мы, взрослые и
нормальные, знаем: и то, и другое - правда. А может быть, все это,
непостижимое, не с ним случилось, а с нами? Может быть, он остался, каким
был всегда, а мы переменились вместе со временем? Что же с нами со всеми
произошло? Те самые люди, что по вечерам припадают к транзисторам и ловят
сквозь ревы глушилок сообщения о нем или куски из его последней книжки, те
же самые люди растят детей, которые выучились и смотреть ему вслед
насмешливо, и вытаскивать из его почтового ящика письма, чтоб порвать и
бросить на лестнице. Да, впрочем, и пишут ему как будто все реже, скоро и
вовсе перестанут. Хотя люди компетентные - как наш сосед по лестничной
площадке, бывший дипломат в Норвегии или в Дании, славный тем, что провалил
в этой стране всю нашу разведку, - говорят, что, наоборот, пишут со всех
концов страны и из других стран, но всю корреспонденцию забирает на почте
особый человек по "доверенности номер один".
А теперь, кажется, подступились к нему вплотную - и как мне его
предупредить? Можно дождаться, когда он вынесет свою мусорную корзину с
обрывками черновиков, и подоспеть со своим ведром, и тут, над контейнером,
под шорох вытряхиваемого содержимого, сказать потихоньку. А он мне поверит?
Не сочтет за провокатора, которому как раз и поручили воздействовать на него
психически? Он помнит, конечно, как я по его книгам писал дипломную "Об
использовании бытового и производственного жаргона в произведениях имярек" и
донимал его расспросами, но помнит он и другое - все мы переменились, и
каждый мог стать кем угодно.
Пожалуй, я бы все-таки решился, но этот таинственный Валера... Черт бы
его побрал! Где он прячется? Откуда следит? Может быть, он изображает
алкаша, который вон там, прислонясь к дереву, опохмеляется пивом "из горла"?
Или на лавочке обжимается со своей подружкой, тоже топтуньей? Или стоит на
углу с газетой, свернутой в трубку? - вон даже махнул кому-то, знак подал. А
может, он как раз уминает мусор в контейнере - и собирает эти самые обрывки?
Я даже такой странный разговор слышал - между Колей и дамой: "Кто у нас
сегодня Валерой! Вроде бы Дергачев со Жмачкиным?" - "Не со Жмачкиным, -
отвечала она, - а с этим... новеньким, с Ларьковым". - "То-то, я слышу,
голос какой-то не родной..." Так он, этот Валера, не один? Так их - двое? А
может, их даже пятеро или шестеро, а только один звонит? Нет, я не осмелюсь.
У меня диссертация, и через полгода - защита. С опозданием на семь лет,
после моего жалкого и ненавистного мне учительства в школе, я влез в эту